От этих слов Синай повеселела: старик решился отпустить Юсэка! А она в свое время ругала Бонсека, когда он вот так же хотел куда-то уйти. Закатывала истерики, а когда Бонсек оскорбил Санчира, она ударила сына по лицу. Сын не обиделся, только поглядел на нее как-то странно, с укором. Лучше бы ответил грубостью — легче было бы. Обыскали они тогда лачугу и увели Бонсека. А она ничего не сказала ему, не успела.

— Лягушка в колодце о море не ведает, — молвила Синай и повернулась к Юсэку: — Мальчик наш, если тебе когда-нибудь удастся увидеть Бонсека, скажи ему, только не забудь, чтобы не сердился на омони за оплеуху. Скажи, что он получил ее незаслуженно.

— Вы думаете — Бонсек об этом помнит? — улыбнулся Юсэк. — Мне однажды отец тоже заехал в ухо. Я хранил обиду, пока звенело в голове. А потом прошло.

Гости засмеялись, а Синай сказала не без гордости:

— Это ты такой отходчивый. А мой сын весь в меня. Я до сих пор ощущаю ладонь моей омони. Тяжелая у нее была рука.

— Но вы об этом говорите сейчас без обиды! — заметил Юсэк.

— Сейчас, конечно, смешно. А тогда хотела сбежать из дому. Однажды ушла.

— И далеко?

— Далеко-недалеко, а сбежала, — проворчала Синай. — Зимой это было. Под сеном у соседей весь день пролежала. Так бы и околела, кабы собака меня не потянула за ногу.

Гости опять засмеялись. А отец Юсэка осуждающе покосился на сына:

— Гостей разговорами не кормят. Сбегай-ка лучше в лавку.

— Нет, нет, — сказал Ир. — Нам уже пора идти. Еще много дел осталось. Кстати, мы уходим сегодня.

Отец Юсэка растерянно поглядел на Ира:

— Сегодня?

— Да. Дорога каждая минута.

— Один день ничего не решает, — сказала Синай. — Завтра обед соберем. Провожаем в такой путь не часто.

Гости были непреклонны. Они дружно поднялись, спустились с ондоля.

— Сами слышали от Юсэка, как жандармы растопырили ноздри, — сказал Ир, обуваясь. — Стало быть, оставаться в городе опасно.

— Постойте, — поднялась Синай. — Вам-то чего опасаться? Вам плевать на них. — И вдруг, осененная какой-то мыслью, она осеклась и уже другими глазами поглядела на Ира и старика Хона. — Может, это вы?.. Вы помогли моему сыну?! Вы знали моего Бонсека?

Ир спокойно ответил:

— Чтобы спасти человека от гибели — не обязательно знать его. Не так ли, адимай?[34] Очень хорошо сказал отец Юсэка, что вся Корея крепость, где в заточении гибнут ее дети. И ваш сын будет ломать стены этой крепости, чтобы и другие узники оказались на воле. Удивляться вам придется еще многому, и не раз, — такое настало время.

Синай только вздохнула: приятно, что говорят о сыне как о богатыре из древней легенды.

«Неужели этот небольшой мужчина — один из тех смельчаков, кого разыскивают жандармы?» — подумал Юсэк, не спуская глаз с Ира. Он знает о России и про революцию тоже. Но разве такой скрутит жандармов? Перебьет охрану крепости? Руки его слабее, чем у него, Юсэка, к тому же эти очки… Но ведь над Хоном он тоже когда-то смеялся. А каким сильным оказался этот старик!

— Провожать нас не нужно, — сказал Ир, пожимая руку Енсу. — Сейчас люди стали слишком любопытными.

— Хорошо, мы останемся, — согласился старик, подходя к сыну.

Все последние дни отец Юсэка готовил себя к разлуке, но не думал, что мальчик уйдет так скоро. Ему очень хотелось услышать от сына на прощанье что-го важное, значительное, что согревало бы его долгие годы.

— Будь счастлив, — сказал старик, проведя рукой по сутулой спине Юсэка, который, уткнувшись лицом в его грудь, молчал. Может быть, он прислушивался к знакомым ударам сердца и беспокоился, что оно сейчас билось слишком быстро. — Будь счастлив, сын мой, — повторил старик, пытаясь улыбнуться. Но бородка задрожала.

— Прощайте, отец, — Юсэк оторвался от него и в дверях, встретившись с Синай, сказал: — Прощайте и вы, наша добрая тетушка.

А она, не зная, что ответить, мяла свои руки, гладила испещренное морщинами лицо и, сорвавшись вдруг с места, вынесла из своей хибарки старые башмаки.

— А ну-ка, сынок, надень их, — сказала она Юсэку, радуясь, что может хоть чем-то услужить мальчику. — Бонсек снял их, когда уходил в крепость. Там, говорил он, и в рваных сойдет. А ты босой в дорогу собрался.

Юсэк сунул ноги в башмаки — велики.

— Зашнуруй потуже, — посоветовала Синай, — Холода начнутся — намотаешь на ноги что-нибудь — и будут в самый раз.

Поблагодарив Синай, Юсэк последовал ее совету: затянул покрепче шнурки, но башмаки и теперь были велики. Юсэк сделал вид, что все в порядке, достав из кармана шаровар деньги, которые дал ему отец на дорогу, он незаметно от других вложил их в руку Синай.

— Зачем ты мне суешь деньги? — не в шутку обиделась тетушка. — За башмаки, что ли?

— Купите что-нибудь отцу. — Он подмигнул ей: — Только ему — ни слова.

Юсэк поклонился еще раз и, тяжело топая башмаками, первым выбрался на улицу, чтобы оглядеться, нет ли поблизости чужих. Неподалеку играли дети. Около них, сидя на земле, молодая женщина кормила грудью ребенка. Какой-то старик, не то кореец, не то китаец, шел сюда, таща коромысло с огромными корзинами. Рядом с ним, спотыкаясь, устало брела девушка. Старик указал рукой в его сторону и повернул обратно. Юсэк замер, он не мог не узнать Эсуги, хотя сделать это было трудно: волосы скрывали лицо, одежда помята и испачкана грязью. Подойдя, она откинула назад волосы, и Юсэк увидел полные страдания глаза.

— Эсуги? Что случилось? — спросил Юсэк, позабыв про обиду.

Она не ответила, только беззвучно шевельнула губами и, боясь упасть, крепко ухватилась за его руку. Оказавшаяся на улице Синай помогла провести ее в дом. Увидев отца Юсэка, Эсуги кинулась к нему и заплакала, судорожно вздрагивая.

— Ты сбежала от маклера? — спросил Енсу, не спуская с нее обеспокоенных глаз.

— Умерла моя омони, — сообщила Эсуги охрипшим голосом.

В доме воцарилась тишина, только старик Енсу то и дело вздыхал и, не зная, что сказать в утешение, гладил ее. Эсуги притихла. Ей было покойно рядом с этим добрым человеком. Она помнит те дни, когда старик приходил в их фанзу и угощал ее и сестренку вареной тыквой. Помнит сказки, которыми он забавлял их в долгие голодные вечера. И никогда не забудет, как шел он за гробом отца, поддерживая убитую горем мать.

— Как же это случилось, дочка? — спросил Енсу, но, заметив, как горько Эсуги вздохнула, сказал: — Ладно, об этом потом.

— Ты лучше поешь, — Синай проворно пододвинула к Эсуги папсан, на котором стояла не тронутая гостями еда.

Доверчиво оглядев присутствующих, Эсуги поблагодарила женщину, но есть не стала, остановив виноватый взгляд на Юсэке, стоявшем у входа.

— А наша фанза на месте? — спросил он, желая хоть на время отвлечь ее от тяжких дум.

— Да, — кивнула Эсуги и вдруг нахмурилась, вероятно вспомнив родную фанзу.

— Что ты пристал к ней со своей фанзой! — проворчала тетушка Синай, укоризненно посмотрев на него, — Верно говорят — на пустой желудок и разговор никчемный. Ты ешь, ешь, девочка. — И она принялась подкладывать Эсуги лепешки, пареную рыбу.

— Это я погубила омони, — сказала Эсуги с отчаянием.

Все разом повернулись к ней, а Енсу даже привстал.

— Что ты говоришь! — крикнул он. — Ты, должно быть, устала.

— Это я погубила омони, — повторила Эсуги. — Я должна рассказать вам всю правду. Последние дни омони навещала меня все реже и реже. Мой господин говорил, что она занята какими-то важными делами. С тех пор как увезли Бондо, она изменилась, стала избегать людей и даже меня. В те редкие минуты, когда нам удавалось быть вместе, она старалась казаться веселой, но я-то видела, как ей трудно. «Что с вами? — как-то спросила я. — Вы совсем не рады нашей встрече?» Она улыбнулась и попросила пакетики, чтобы унять боль в сердце. Я верила, что эти пакетики с опиумом помогают ей от недуга. И я давала их каждый раз, когда она уходила. Потом омони перестала приходить вовсе. Мой хозяин уверял, что она страдает из-за моей неустроенности, и настаивал на свадьбе. В полдень Хэ Пхари должен был повезти меня к священнику. — Пряча глаза, Эсуги продолжала: — А однажды я услышала крик женщины, это рвалась в дом моя бабушка. Она влетела в комнату и так разрыдалась, что Хэ Пхари отпрянул от нее в сторону. Раньше я пугалась ее цепких рук, сейчас же — боялась, что они разожмутся… Бабушку хотели вытолкнуть из особняка, но она крикнула, что моей омони очень плохо. Услышав об этом, Хэ Пхари пытливо поглядел ей в глаза. Она повторила, что дни моей матери сочтены. И тогда хозяин пообещал навестить больную после нашей свадьбы. Видели бы вы, что сталось с бабушкой! Она мгновенно присмирела, с гордостью принялась расхваливать меня, а заодно всех своих живых и усопших родственников. А потом неожиданно замолкла, насторожилась: «А вы не врете? Не вздумали ли вы посмеяться над старухой?» Хэ Пхари не успел что-либо ответить, она схватила меня и его за руки, потянула к двери: «Вы сейчас же должны сообщить об этом Денними! Бедняжка! Как она обрадуется! Она поднимется со своего смертного одра!» Господин был заметно раздражен, однако согласился, и мы поехали в деревню… — Эсуги перевела дыхание. Подступившие к горлу слезы мешали ей говорить.