Вторую неделю кормит их тут Санькин отчим. Увел из райисполкомовской конюшни…

Дверь амбарушки отворена. Отчим сидит на обрубке дерева, вставляет в косье гнутые деревянные зубья.

— В больницу ходил? — спрашивает он, обстругивая ножом гибкую хворостину. — Ну, что там?

Санька махнул рукой, и лицо его по-стариковски сморщилось.

— Говорю с ней, а она молчит… Без памяти все. Не очнется никак. Докторица укол ей сделала… — Санька зашмыгал носом. — Видно, помрет мамка…

— Война, сынок. Она без жертвов не бывает. Кто раненый, а кто и совсем убитый будет.

Саньку не успокоили слова отчима, наоборот — обидели. Сказал так, будто в их жизни за это время ничего не случилось. А ведь беда-то на пороге стоит…

Герасим нагреб в бричке охапку травы, кинул лошадям, вернулся опять в новеть.

На дворе внезапно появился Верещака — «божий человек». Санька удивился: ктитор никогда прежде не заходил к ним. Не водил дружбы с отчимом. Сидел у себя в церковной сторожке, как сыч в дупле. Продавал свечи богомольным старушкам, крестики оловянные, просфоры… За это и прозвали его «божьим человеком».

Нынче выполз Верещака из «божьей» избы. К людям приглядывается. Вынюхивает что-то. Сюда зачем-то каждый день волочится. Чего отчим с ним якшается?

Ктитор присел на порожек, взял косье из рук Герасима, потрогал зубья куцыми и красными, как морковь, пальцами. Похвалил работу.

Герасим положил косу в бричку, подмазал задние колеса. Передние не стал снимать с оси, а квачом потыкал между ступицей и втулкой и спрятал заляпанную дегтем мазницу под амбар. Потом стал выносить из прируба сбрую.

И вдруг в тишине утра послышался рев моторов.

Санька выскочил за калитку. От моста на бугор взбирался приземистый, лобастый, как бульдог, легковой автомобиль. Его сопровождали два грузовика с солдатами и бронемашина. Вот и они проскочили мост через Друть и ползли теперь по бугру к площади, волоча по улице рыжий хвост пыли.

— Не комендант ли?

Герасим повернулся к Верещаке, приказал:

— Слышь-ка, Козьма, отскочи за травой. Гнедка в оглобли ставь. Схожу узнаю…

В избе он замешкался: подстригал раскустившиеся усы, примерял праздничную сатинетовую рубаху. На чердак зачем-то полез. Когда вышел за ворота, Санька — вслед. Дергает отчима за рукав.

— Не ходи! Застрелят…

— Не трусь…

Суетится. Торопится.

Боится Санька, но не отстает от отчима. Толчет ногами нагретый песок.

Машины остановились возле райисполкома. Из легковушки вылез немец — чернявый, горбоносый, с железным крестом на груди. На левом боку, на ремне, кобура — малюсенькая, как игрушечная. Желтые ремни скрипят. Санька исподтишка оглядывает чужеземца. На рукавах какие-то белые знаки с черным пауком посередке. Фуражка с высоченной тульей, на кокарде такой же крючкастый паук. На плечах офицерские погоны.

Герасим с поклоном подошел к офицеру.

— Большевик? — спросил тот, буравя Санькиного отчима черными глазами и попыхивая сигарой.

Герасим засмеялся, замахал руками. И вдруг сыпнул скороговоркой немецкие слова. Санька от удивления аж рот раскрыл. Ишь, как тарабарит по-ихнему… Где наловчился так? Дома Санька никогда не видал отчима с немецким учебником в руках. Отчим без заминки говорил и говорил на чужом языке, а немец-офицер слушал, не перебивая. Только кивал широколобой головой да изредка произносил одно и то же слово: «фортреффлих» 3

Герасим смолк, вытащил из кармана свернутый кусок клеенки, достал из него пожелтевший вчетверо сложенный листок. Расправил его на своей широкой шершавой ладони. И Санька увидел там диковинную печать — фиолетовую с растопыренными когтями птицу. Вверху, над клювастым хищником, мельтешили, как мошкара, мелкие зеленые буквы.

Офицер прочитал справку, вернул Герасиму и похлопал его по плечу, что-то говоря на своем языке. Потом указал на красный флаг, что взмахивал над входом в райсовет.

Герасим юркнул во двор. Вскоре появился у крыльца с лестницей. Приставил ее к карнизу и проворно, по-кошачьи, взбежал на верхнюю перекладину. Вырвал древко с алым полотнищем из гнезда и с размаху бросил в палисадник, где топорщились колючие кусты акации.

Офицер вытащил из машины зеленое, до половины зачехленное древко, вручил Герасиму. Тот сдернул чехол, и над его головой повисло зловещее полотнище. Посередине белый круг, а в него кровожадно вцепился кривыми ногами паук — такой же черный и скрюченный, как тот, что у офицера на рукаве.

Герасим сунул древко чужого флага в то самое гнездо, где всего лишь несколько минут назад реяло красное знамя. На площади сразу стало сумрачно и неуютно, будто на солнце наползла черная туча. Все потемнело: липы, книжный киоск с висячим замком на фанерной двери, городская Доска почета, стены изб…

Санька с тревогой посмотрел на небо. Там оно, солнышко. Вон из-за тополя смотрит вприщурку…

А отчим, запрокинув голову назад, глядит на фашистский флаг — надежно ли пристроил? Спрыгнул с лестницы и поволок ее во двор.

Офицер с двумя солдатами направился к райисполкому. Зацокали кованые каблуки в коридоре. Остальные гитлеровцы выгружали поклажу из автомашины — ящики, мешки, длинные металлические коробки, мотки колючей проволоки. Коротко переговаривались.

Санька через дыру в заборе шмыгнул в палисадник. Затаился в зеленых кустах. Потом подполз к своему флагу, оторвал от древка багряный коленкор, спрятал за пазуху.

Когда вылез из палисадника, возле райисполкомовского крыльца уже стоял на двух коротких ногах пулемет, обшаривая зловещим глазом безлюдную площадь. У входа топтался голенастый солдат — часовой. Второй — такой же долговязый и рыжий — прибивал над дверями фанеру. На ней извивались черные хвостатые буквы: «Осткоммандантур».

Вечером, когда отчим вернулся домой, Санька угрюмо спросил:

— Зачем флаг снимал?

— Заставили… — Он посмотрел на Саньку въедливым взглядом и добавил: — Чудак, они все равно скинули б…

— А где ты научился по-ихнему? — не унимался Санька.

— В плену был в Германии…

Оборотень

Смеркалось, когда они привели лошадей на выпас. Санька распряг Гнедка, спутал его прямо возле телеги. Конь машистыми прыжками поскакал на луговину, где паслась Рыжуха.

Верещака замешкался с рысаком. Топором вколотил в землю железный прикол, привязал к концу вожжу. Другой конец захлестнул на ноге Байкала. Вдобавок повесил на ноги жеребцу железное путо с замком.

Байкал прядет ушами, всхрапывает, ногой землю скребет — озорует. Сбежать норовит, шальной.

Ктитор раздул костерок. Принес с телеги узел с едой. Поставил перед собой бутылку, заткнутую полосатой тряпкой, положил на траву ватрушки. Перекрестился, пошептал что-то и зачавкал, прихлебывая молоко.

Санька нанизал на хворостину ломтики сала, поднес к огню. Сидит на корточках, смотрит, как желтые проворные петушки прыгают с прутика на прутик, карабкаются все выше. Зашумело опахало костра, взмахивает горячим крылом.

Хрумкает Санька поджаристые вышкварки, падают с хворостины на траву янтарные капли.

После ужина Верещака опять крестится. Подбросил хворосту в костер, придвинулся к огню. Гундосит:

— …И сотворяше господь-бог земную твердь, повелел: прогнати блудницу Еву из рая. Разверзлись врата небесные, и сошли на землю грешные — Адам и Ева…

Санька смотрит на ктитора, смеется. А тот с упоением продолжает нараспев о том, как по велению «всевышнего» повелись люди на земле. То и дело в его рассказе звучат церковно-библейские слова. Мудреные они. Однако Санька понимает, что к чему. Его не собьешь с толку: пятый класс окончил, в шестой перешел…

— От обезьяны повелись люди на земле, — уверенно опровергает Санька Верещаку. — Миллион лет назад… Учитель географии говорил, Осип Осипыч. А он от Дарвина узнал.