— Часть станков годится, остальные возьмем с других заводов.

— Если так — тут двух мнений быть не может. Я тоже за то, чтоб пока оставаться в Северограде.

Из-за испортившейся на Волге погоды в Москву прилетели только ночью. С аэродрома Парышев позвонил в приемную Молотова.

— Товарищ Молотов ждет вас завтра в двенадцать, — сказал дежурный помощник. — Просил согласовать вопрос со смежными наркоматами…

— Сейчас вас завезут в гостиницу, а завтра в девять — у меня, — сказал нарком. — Я приглашу представителей наркоматов строительства, черной металлургии и Госплана. Надо хорошо обосновать наши выводы…

У Молотова в приемной ждали две-три минуты. Он, здороваясь, дважды снимал и протирал замшей пенсне.

— Что-то плохое стряслось, Вячеслав Михайлович? — осторожно спросил Парышев.

— Да, — вздохнул Молотов. — Наши оставили Минск… Сейчас дорога каждая минута. Прошу доложить, и как можно короче. Говорите прямо: годится ли Зеленогорский завод? Когда думаете начать эвакуацию?

— Собственно, да… Завод великолепный! — присев, заговорил Парышев. — Но мы считаем, что эвакуацию надо отложить.

— Как отложить? Ведь немцы рвутся к Северограду?

— Вот поэтому мы и предлагаем отложить эвакуацию, а все силы Ленинского завода бросить на производство танков. Да! Да! А там, на Урале, будем начинать параллельно производство танков, используя в основном местное оборудование.

Парышев, воодушевившись, стал приводить примеры, подкрепленные расчетами.

— Неужели надо три месяца, чтобы перевезти завод? — переспросил Молотов.

— Чтобы перевезти, смонтировать и пустить! Мы подсчитали, Вячеслав Михайлович.

— Много. Очень много… Это невозможно… Я согласен, что надо отложить эвакуацию. Однако этот вопрос мы не можем решить без товарища Сталина… Он почти не спал нынче… Но я сейчас позвоню.

Молотов снял трубку и, услышав голос Сталина, спросил, можно ли зайти с танкостроителями. Ответ был утвердительный. Молотов поднялся, опять протер пенсне и сказал:

— Пойдемте, товарищи.

В большом кабинете, с высокой ореховой панелью, за широким столом сидел человек в белом кителе, с жесткими, зачесанными назад волосами и держал в руках трубку. Его рябоватое лицо с густыми усами казалось бледным. Глаза с покрасневшими веками словно округлились. Волосы, тронутые сединой, были зачесаны небрежно и кое-где свисали на невысокий лоб. Кивком ответив на приветствие, он жестом указал на длинный стол, глухо сказал:

— Садитесь, товарищи. Сейчас придут военные.

И почти в ту же минуту вошли Ворошилов, Тимошенко, Жуков и еще несколько генералов. Сталин кивнул им, жестом пригласил садиться. Все быстро расселись.

— Докладывайте, товарищ Парышев! — сказал Сталин и, взяв из коробки несколько папирос, размял головки, стал этим табаком набивать трубку.

Парышев, поднявшись, начал четко рассказывать о Зеленогорском заводе.

Сталин, слушая, продолжал набивать трубку, пальцы его слегка дрожали.

Люди, видевшие Сталина каждый день, знали, что он не мог обрести равновесия с той зловещей ночи, когда его разбудила война.

А сегодня ночью, узнав о падении Минска и об окружении двух наших армий, он снова разволновался и пока еще не мог прийти в себя.

Набив и закурив трубку, он поднялся и стал ходить по ковру между окнами и столом, слушая Парышева, но мысли его то сосредоточивались на падении Минска и окружении наших армий, то опять переносились к той роковой ночи и ко времени, предшествовавшему ей…

Он встряхнулся, сунул в карман потухшую трубку и стал слушать окончание доклада Парышева.

Тот еще раз повторил выводы комиссии и сел довольный, видя по лицам собравшихся, что выводы комиссии ни у кого не вызывают сомнений.

— Скажите, товарищ Васин, — остановился Сталин против директора. — Сколько вы делаете танков ежесуточно?

— Пока у нас еще нет потока, товарищ Сталин. Собираем по два-три танка. Но мы костьми ляжем, а будем выпускать по десять.

Парышев кашлянул в кулак и даже привстал, чтобы возразить, но Сталин, уже сосредоточившись, поднял палец.

— Значит, за три месяца вы дадите около тысячи танков?

— Да, около тысячи, товарищ Сталин! — выпалил Васин.

— Это довод! Танки сейчас определяют исход сражений. И если фашисты не помешают, мы многое выиграем… Эвакуировать надо лишь самое важное из оборудования, а людей не трогать. Ленинский завод должен работать!

На этом заседание закончилось.

Никто не мог подумать, что немцы будут продвигаться так стремительно. Ведь прошла всего лишь неделя войны, а немцы заняли Минск… В тот день, когда об этом стало известно, Гаврила Никонович вернулся с работы поздно, угрюмый и злой.

Ни с кем не разговаривая, он один поел на террасе и, выйдя за калитку, сел на скамейку, где, покуривая трубочку, дожидался его дед Никон.

— Чего-то припозднился ты, Гаврила, сегодня?

— С сегодняшней смены стали работать по двенадцать часов. С трех смен перешли на две.

— Это зачем?

— Много рабочих в армию призвали… и добровольцами порядочно ушло.

— Стало быть, нашли выход? — спросил дед, высоко пуская дым.

— Это не только у нас. Это по всем заводам…

— Так, так. Понятно… А мы и не знаем ничего. Верно ли бают, что немцы Минск захватили?

— Верно, отец, — с глубоким вздохом подтвердил Гаврила Никонович. — У нас теперь сводки в цеху читают.

— Да, дела… Как же дальше-то будет?

— Наши сражаются упорно. Дают Гитлеру сдачи. Но, видать, главные силы ишо не подошли… Да и техники у нас маловато…

— Вона что. Выходит, дали себя обскакать?

— На немца вся Европа работает. Чуть не десятки стран.

— Да эти страны в кулаке можно зажать. Разе сравнятся они с Расеей! Что простору у нас, что народу — оком не окинешь. Двунадесять языков шло на Расею, в двенадцатом году, и то одолели. Ежели наш народ поднять, он не то что германца, он кого хочешь сокрушит.

— Все так думаем, отец, — потому и работать стали по двенадцать часов.

— Ну, а эти самые танки начали делать али ишо раскачиваетесь?

— Была комиссия из Москвы. Походили по заводу и уехали, ничего не сказав.

— Должно, ишо скажут… А та танка, что перед войной привезли, так и стоит?

— Недавно чехлом прикрыли.

— Чтобы, значит, не запылилась, — усмехнулся дед Никон. — Эх, работнички… Хоть бы ты, Гаврила, как старый мастер, пошел бы к начальству со своими дружками-рабочими, да раскостили бы его как следует. А то бы телеграмму прямо Сталину махнули: мол, так и так — наши голыми руками воюют, а тут готовая танка стоит, по которой можно тысячи сделать. И мы-де готовы взяться.

— Пожалуй, ты дело говоришь, отец. Завтра поговорю с рабочими…

— Ну, а от Максимки все нет вестей?

— Нет… Уж не знаю, что и подумать…

— Дело известное — забрили и на фронт? И он и Егорша, наверное, воюют. Ты бы хоть справился, как ни то, через начальство.

— До этого ли теперь начальству? Миллионы на фронте! — поднялся Гаврила Никонович. — Ну, я пойду спать, а ты тут баб успокой, дескать, мол, я обещался поразузнать… А может, тем временем и получим какую весточку…

Прежде чем говорить с рабочими, Гаврила Никонович, как старый коммунист, решил посоветоваться в парткоме. Там он бывал редко, лишь на собраниях, но его все знали, и когда он вошел, сразу же доложили Сочневу.

Сочнев был сравнительно молодым человеком, попав на эту должность случайно, два года назад, заменив старого секретаря, который был в дружбе с бывшим директором…

До этого Сочнев всего полгода пробыл главным энергетиком завода и совершенно не знал партийной работы. Однако за два года он освоился, привык и почувствовал себя вполне уверенно. Сочнев обладал способностью чутьем угадывать людей и сразу определял к ним свое отношение. Будучи человеком добрым, он научился напускать на себя строгость, суровость и мог отчитать кого угодно. Но в то же время он бывал приятельски внимателен, добродушен, заботлив.