Мы ждем к себе комиссара полка Михайлова. Саперы сгрудились прямо в поле, на дороге. Да и не сойдешь в сторону, насыпало по пояс. К тому же снег слежался: два дня уже держится оттепель. Мягкими белыми лохмотьями укрыло вес, мокрый снег облепляет каски, оружие, шинели.

Ротные сани стоят на дороге сплошной лентой, впритык. Саперы — позади, возле кухни. Здесь вроде теплей, поддувало бросает на снег теплый отблеск, и люди глядят на светлое пятно как завороженные. Шутка ли — с шестого числа не видели крыши над головой. В такую-то зиму! И обмороженных пока нет. Чем только они держатся, мои саперы, каким духом?

Собрались все — и саперы, и повар, и повозочные. Немолодой уже Буянов, кряхтя, старается дотянуться цигаркой до выпавшего из дверцы уголька. Уголек гаснет.

— В печку лезай!

— Подпалит нос…

— На-а, прикури! — дают ему.

— С жару слаже маненько… — улыбается смущенный, будто оправдываясь, ездовой и кладет горящий уголек прямо на ладонь.

Над головой — сизый столб. Теплый махорочный дым расходится в сыром небе.

Недалеко падает снаряд.

— Огрызается, дьявол…

— Дали!

— Зато и рушит все!

— Сами жгли, теперь он под чистую… Война.

— Война-а! А люди-то… как? Видел нынче?

Нынче — это под Сталиногорском. Чуть свет проходила рота через освобожденный накануне город. На окраине, у самой дороги, лежали скрюченные трупы. Серые подшлемники, желтые присыпанные снегом лица… Поодаль сидел окостенелый, запорошенный снегом солдат. Разорванную шинель полоскало ветром, на зеленом френче чернел крест…

В самом городе было тихо и безлюдно. Зияли рваным кирпичом рухнувшие стены, над развалинами курился едкий дым. Косую улочку перегородил подбитый, не успевший развернуться бронетранспортер с крестом. По улочке конвойные вели двоих задержанных. Сколько я ни вглядывался, так и не увидел их глаз.

— Эй! За что их? — крикнул Васильев.

— Сигнальщики, сте-ервы! Ракетами наводили…

По ту сторону замерзшего озера видны шахты, холодные отвалы и застывшие на рельсах вагонетки; бездействует все. И вдруг мы заметили на вышке красную звезду. Немцы не успели ее сбить! Эта далекая звездочка оживляет нас, меняет настроение.

— Епифань взяли! — говорит Макуха.

Ох уж этот солдатский телеграф! И откуда все узнается? А узнается. Вот, скажем, о взятии Ельца сообщили только одиннадцатого, а мы прослышали об этом еще десятого. То же с Епифанью, нет дыму без огня. Да и хочется верить: взяли!

Комиссар Михайлов подъехал на розвальнях, выбрался из тулупа. Ездовой вперил глаза в кухню.

— Что-о, брат? — спросил Васильев.

— Да я-то… — неопределенно махнул рукой ездовой. — А комиссар не емши.

— Ясно. Протронь кошеву, — скомандовал Васильев, как только Михайлов отошел. Через минуту приезжие стоя уминали холодную кашу.

— Время терять… у нас не готово было… Спасибо! — говорит Михайлов, облизывая и возвращая одолженную ложку. — Новости знаете?

— Знаем!

— Как настроение, Чувилин?

— Мое?

— И твое.

— Хорошее, товарищ комиссар.

Митинг провели короткий, главное уже было переговорено у солдатской кухни.

Зимнее бездорожье донимало нас. И если царица-пехота, барахтаясь и увязая по грудки в снегу, кое-как рассыпалась по полю, то артиллерия, штабы и обозы прилипали к дорогам намертво. И вытягивался полк в нитку.

А и дороги-то… Кто их чистил, кто гладил? Те же вьюги, те же ветры… По деревцам да по столбам еще догадываешься: большак. А грунтовку — умри — не найдешь! И саперам вышел приказ: делать лопаты.

Делать так делать.

Обосновались тут же, в поле. Вся мастерская — кусок расчищенной дороги возле ротного обоза: сани да лошади немного загораживали людей от ветра. И то ладно.

На подмогу нам прислали полковой музвзвод. Это были опытные ребята: при надобности они легко перевоплощались то в трофейщиков, то в санитаров, а то и в похоронную команду.

— Привет артистам! — встретили их в роте.

— Привет, привет! — громко, как в медные тарелки, ударили оркестранты.

— Где ж ваши трубы?

— Ржавеют… у черта на куличках!

— Вот так-так. Ну — берите топоры.

Тут выяснилось, что музыканты-трофейщики не знают плотницкой работы. Засунув руки в карманы, стали они ходить туда-сюда.

— Пальцы бережем, — пояснили. — Профессия…

Они выбренькивали губами разные мотивчики. Один славно подражал кларнету, другой дудел, как баритон, третий пуфкал на манер баса. Но полку нужны были деревянные лопаты, наступление есть наступление.

— Вытребэньки… Хватит черта тешить! — не выдержал Оноприенко.

— А что делать?

— Сейчас пристрою!

И пристроил.

— Макуха! Будешь старшим над товарищами музыкантами, — распорядился лейтенант.

Макуха повел артистов на другой край расчищенной площадки, где лежали привезенные старшиной старые, узкие половицы.

— Во! Из горбылька будем выкраивать, — пояснил Макуха. — Кто резать, кто тесать, кто носить… Разделяйтесь. Первый, второй, третий…

— Симфо-ония…

— Кончай музыку, ударники-барабанники!.. — прикрикнул Макуха, и артисты взялись за топоры.

Железнодорожная ветка перерезала полосу наступления полка. Где-то там в крутости насыпи притаилась фашистская огневая точка. Удачно посаженный пулемет резал наступающих кинжальным огнем, и после нескольких атак пехота залегла. Подтянуть же по бездорожью полковые орудия на прямой выстрел оказалось невозможным.

— Саперы… — сказал командир полка. Дмитриев ничего больше не добавил, но все было ясно.

В темноте поползли двое, поволокли к насыпи ящик с толом.

Впереди Макуха. Сержант ведет в снегу сапу, пробирается по скрытому окопу к насыпи. За ним напарник волочит ящик с зарядом. Под ящиком — изогнутый лист фанеры, и все равно заряд тонет в разворошенном снегу.

— Тяни, друг… — шепчет Макуха.

Снег утомительно светлый, глаз вблизи различает каждую пушинку. Но дальше — мутная пелена.

Макуха поворачивается на бок, смахивает с лица снег, смотрит вперед. Где-то горит, и сержанту представляется, будто по насыпи скользит срезанный ломоть красного неба.

— Сь… сь… сь… — тихо посвистывает Макуха напарнику, дает пеленг и сам вслушивается в шорохи.

Сержант переводит дыхание. Сверив по компасу направление, снова разгребает снег. Медленно продвигаются саперы, на них навалилось тяжелое предрассветное безмолвие.

Пулеметчик засел в дорожной бетонной трубе. На откосе, над оголовком трубы, нужно взорвать заряд, тогда поднимется наша пехота…

Мало-помалу приближаются саперы к насыпи. На минуту Макуха приостановился, забрал у товарища ящик, перекинул через голову лямку. Веревка сдавила ему горло.

Подрывники двигаются, словно под водой, лишь затянутые белыми капюшонами каски чуть-чуть возвышаются над снежным ходом. Позади них остается извилистая борозда, да и ту не видно в темноте. Предрассветный час… В снегу Макуха наткнулся на чьи-то ноги. Человек… Застывший человек… Сержант резко принял влево, лямка захлестнула ему шею, душит. Ледяные иглы бегут к ногам, сковывают движение, руки проваливаются в снегу… Холодно.

До насыпи осталось метров сорок. Макуха с минуту лежит в тягостной тишине, глаза у него закрыты. «Может, перемирие? Конец войны?» — фантазирует он. Трудно ползти…

Снег, снег… «Сколько в метре сантиметров?..» Сержант шевелит окоченевшими, бесчувственными ступнями. На востоке уже сереет, беспросветное небо открылось немного, и мороз лизнул его багряным языком. Саперы проверили зажигательные трубки, каждый свою: запас.

— Справа пойдем… — шепчет Макуха, хотя весь этот маневр давно решен.

Длинная мрачная насыпь нависла над подрывниками, за полотном — враг. Последние метры…

Над головой хлюпнула мина, за спиной прорезались пулеметные очереди. Макуха схватил заряд. Не оглядываясь, кинулся на откос, помощник — за ним. Одним махом выскочили они на насыпь и залегли. Сержант сорвал с запального шнура изоляцию, оголил конец, помощник прочистил в ящике забитое снегом гнездо для детонатора.