— Отдельный дом, — поясняет Зырянов.

И тут только замечаю, что мы топчемся у одинокого, припорошенного снегом домика. Разведчики немного повозились у подворотни, потом один перемахнул через заборчик, отпер калитку. Стучим в дом. Минут через двадцать нам открыла заспанная женщина.

— Здравствуй, хозяйка.

Женщина спросонок пугливо осмотрела наши посиневшие лица, пропустила ночных гостей в дом.

Вижу, как дрожат ее плечи под наспех накинутой шубейкой. Меня тоже бьет озноб. Всем телом ощущаю уютное тепло жилья, меня клонит в сон. Но понимаю — нельзя, мы здесь ненадолго: погреемся, сориентируемся — и дальше.

Фонарик Зырянова скользнул по стенам.

Под окнами мурлычет незаглушенный мотор. Водитель остался у машины.

— Как она, жизнь? — любопытствует капитан, снимая с ремня флягу. Сначала он налил положенные порции разведчикам, затем подвинул кружку ко мне.

— Пей.

Спирт-сырец отвратительно воняет. Мне не хочется пробовать его, но я креплюсь, боясь показаться смешным и неопытным юнцом. Окоченелыми пальцами зажимаю нос и опорожняю посуду.

— Согрелся? — участливо спросил Зырянов.

Я молча хватаю закуску. В горле першит, перед глазами расплылось добродушное лицо Зырянова, на щеках у него проявились, как на цветной пленке, синие прожилки. По знаку Зырянова один из разведчиков подменил водителя. Тот, промерзший и сонный, ввалился в дом, буркнул что-то и принялся за еду.

— Далеко до совхоза? — спросил Зырянов.

— Верст пять.

До совхоза мы добрались ранним утром. Неезженная дорога была обозначена одетыми в белое деревцами. В предрассветной тиши притаились разбросанные по усадьбе строения, они словно вмерзли посреди громадного, безжизненного поля. По нашим данным, этого района вполне могла достигнуть и немецкая разведка.

— Ни своих, ни чужих… — усомнился Зырянов. Он долго разглядывал в бинокль совхозную усадьбу, затем приказал развернуть полуторку и держать на ходу. Машина приткнулась под белесым кустом. Пока мы с Зыряновым проверяли оружие, разведчики уже куда-то скрылись.

Зырянов пошел по дороге. Я — за ним, след в след. Перед глазами у меня — широкий полушубок и ноги капитана. Он шагает быстро, решительно, за отворотом его правого валенка — пистолет; о вороненую сталь тонко звякает пряжка витого ремешка. Скрипит снег.

— Тишина-то, тишина! — тревожится мой старшой.

Подозрительная тишина. Мы оба держимся левой обочины, переходя от дерева к дереву. Молодые вязы нас ничуть не закрывают, но кажется — так надежней.

Не слышно ни людей, ни петухов; не поднимаются столбы дыма из труб; только потягивает далеким, устоявшимся запахом хлева да горчит что-то горелое. Я убеждаю себя, что здесь нет ничего живого. Все вокруг как будто оправдывает мою догадку: и припорошенная снегом водовозная бочка, и длинные, опрокинутые набок корыта, и белый стожок соломы, и до половины занесенная соломорезка, и высокая куча неколотых дров. Все мертво.

— Никого! Брошено.

— Постой, голуба… — шепчет Зырянов.

— Чего там… Пошли!

Зырянов прижимает палец к губам. Его настороженность вдруг заражает и меня: может, немец давно держит нас на прицеле? В конце концов, мы находимся в нейтральной зоне, а точнее — в незанятом войсками промежутке, в разрыве между отошедшими частями. В этот промежуток целится наш полк, который сосредоточился для наступления; но кто знает, что произошло за ночь, как изменилась обстановка на этом участке?

Холодная тишина давит. Шаг за шагом гребем мы ногами снег, продвигаемся вперед. Поставленный наискосок посреди двора длиннющий коровник отступает влево, из-за угла открывается погасшее пожарище.

— Вот, голуба…

По пожарищу бродит какая-то живая душа. Мы с Зыряновым оставляем всякие предосторожности и крупно, размашисто шагаем прямо туда. В этот момент из-за коровника показываются наши разведчики.

— Разрешите доложить… — подходит старший к Зырянову.

Обстановка прояснилась: вражеская разведка была здесь, но уже ушла.

Подходим к груде черных головешек. Оттуда несет гарью. Стоящая по колени в пепле женщина не обращает на нас никакого внимания, пристально смотрит под ноги и вяло переходит с места на место, что-то ищет.

— Что там, матушка? Ответа нет.

Возле нас собирается несколько перепуганных женщин и подростков да стайка детей. Дети разговорчивей взрослых, и вот что мы узнали…

Немцы нагрянули в совхоз под вечер. Их было человек десять, на автомобиле. Они согнали людей на двор.

— Рус зольдат? — допытывался очкастый унтер, поводя перед собой автоматом.

— Ну — русь… Все мы русь! — отвечала ему разбитная, не по летам подвижная бригадирша. Она стояла вместе со своими девочками-малолетками.

Поговорив между собой, немцы пошли по квартирам. Непонятно было — ночевать ли собрались, погреться ли, но только расположились все в одном доме, у бригадирши.

Часа через два примчался мотоциклист. Немцы живо сняли охрану и полезли в свой грузовик. Последним вышел на крыльцо унтер, он зябко ежился и потирал руки.

— Что… замерз? — бросила ему в лицо бригадирша.

Унтер окинул взглядом ее по-мужски распахнутый ватник и велел снять шарф. Он обмотал этим шарфом уши, надел каску.

Солдаты в машине возбужденно и громко переговаривались.

— Поджала собака хвост… — снова не удержалась бригадирша.

Унтер, видимо, малость понимал по-русски. По его знаку двое солдат соскочили с машины, принесли к дому канистру с бензином…

Бригадирша, как была простоволосая, кинулась тушить огонь. Ей помогали ее девочки и соседки.

— Сволочи, сво-олочи!

Унтер поднял автомат. Девочки упали…

10

Лежит опаленная огнем и укутанная снегами земля русская. Тяжелой цепью повис фронт на широкой груди ее, от Белого до Черного моря.

К нам доносятся отзвуки сражения на далеком юге, мы еще переживаем взятие нашими войсками Ростова, знаем об упорных встречных боях под Тихвином. Но факт остается фактом: к началу декабря фашистских захватчиков остановили почти повсюду.

Все ждут наступления.

Для нас оно началось с тридцатикилометрового броска. Утром шестого декабря наш стрелковый полк двинулся вперед. Заиндевелые люди, артиллерия и санные обозы тонули в снежных заносах.

Полк шел, словно караван в пустыне: все вытянулось в нитку. Рассыпчатый, звонкий снег не трамбовался, порхал под ногами, и казалось, люди старательно вышагивают на месте.

Саперная рота движется между первым батальоном и противотанковой батареей. Лошади у артиллеристов крепкие, но и они начинают сдавать: снег по брюхо. Незаметно набежал полдень. Люди еще пробиваются, они понимают — нужно, а лошади уже пристают, барахтаются на месте и все чаще останавливаются. У них жалко дрожат ноги, они тяжело дышат и поводят потными, в сосульках, боками.

— Нужно проталкивать полк, — распорядился Гуртовой.

И саперы проталкивают. Вооружившись лопатами, гребут снег. Работают все: холодно. Поджав губы, не спеша машет лопатой Оноприенко; вспотевший и уже ничего не видящий Васильев швыряет снег налево и направо; рядом с ним Носов. Копнет и поставит лопату, копнет и поставит… Он замерз, хукает на руки и втихомолку ругается; равномерно и методично, как машина, работает старый землекоп Ступин. Ветер пересыпал снегом дорогу вкривь и вкось. Саперы переходят от одного сугроба к другому, взводы давно перемешались.

Недалеко от Ступина оказался отделенный из второго взвода Макуха.

— Навьюжило — пропасть, — громко возмущается он. Ни мороз, ни ветер не берут его темно-бурое, небритое лицо. Подшлемник он подкатал и запихнул под каску. Ему работать не мешай! Не подходи! А подойдешь — и тебя, кажется, подхватит на лопату. Один политрук стоит с ним рядом и нет-нет да скажет:

— Запалишься… Степан! Запалишься…

Макуха дышит, как конь. Не глядя на Чувилина, повторяет: