— Чепуха, Маджи. Обитатели Беверли-Хиллз не могут не знать о том, кто их ближайшие соседи. Я, признаться, поначалу удивился, когда узнал, что ты стала членом семьи Тэлботов. Довольно странный коктейль, не так ли? Ты, твоя талантливая, не от мира сего, дочка, выживший из ума Тэлбот, сидящий на мешке с деньгами, в котором проделала большую дыру эта твоя сестричка Сью, шлюха с лицом кающейся…

— Не говори о ней так. Если бы не она…

— О, Маджи, ты неисправима. Ты давно стала американкой, но все так же любишь эти ваши славянские экскурсы в прошлое с раздиранием собственной души. Мертвые ничего не слышат, Маджи. Я знаю, этот Франческо оказался настоящим мужчиной, и я очень благодарен ему за то, что он спас тебе жизнь. — Бернард сделал полшага и обнял Машу за плечи. — Пошли отсюда, родная. Начинается дождь. Если я не ошибаюсь, ты только что перенесла воспаление легких.

Она покорно позволила увести себя.

«Роллс-ройс» Конуэя стоял метрах в пятидесяти от площадки, где провела несколько часов Маша, глядя в океанские дали. Впрочем, она не знала, что провела там несколько часов, — время давным-давно превратилось для нее в одну бесконечно длинную дорогу, которую забыли разметить столбами и прочими знаками.

— Ну вот, мы и снова вместе, — сказал Бернард, выруливая на шоссе, ведущее в Сан-Франциско. — Я долго ждал этой минуты, Маджи. Так долго, что даже успел жениться.

Она повернула голову и посмотрела на него с недоверием.

— Не веришь? — Он рассмеялся и тряхнул своей по обыкновению хорошо ухоженной головой. — Я сам, честно говоря, еще не успел в это поверить, хотя моя жена — самая красивая девушка во всей Джорджии, а может даже, на всем американском Юге. Я спал еще с ее матерью, великолепной Луизой Астуриас. Именно спал — и больше ничего. Странно, Маджи, правда? Оказывается, мы, мужчины, можем пользоваться телом женщины, даже наслаждаться им, при этом не испытывая никакого интереса к тому, что происходит в ее душе. У нас с тобой все было иначе, верно?

— Уже не помню. — Она вздохнула. — Я ничего не помню.

— И не держишь на меня зла? Очень жаль. Я бы хотел, чтоб ты прямо сейчас набросилась на меня с кулаками, расцарапала физиономию. Тогда бы я был уверен в том, что ты любишь меня.

Она слабо улыбнулась.

— Будем считать, что во мне течет вялая славянская кровь. Уставшая кровь. Вам, американцам, этого не понять.

— Чего ты хочешь, Маджи? — вдруг спросил Бернард и, съехав на обочину, резко затормозил. — Я не верю, что Франческо был тем единственным мужчиной, без которого твоя жизнь потеряла смысл. Я вообще не верю в существование таких мужчин. — Он усмехнулся. — Что касается женщин… Да, я много потерял, когда ты покинула меня. И с годами эта потеря чувствуется все острее.

— С годами мы все становимся сентиментальными… Берни, я бы хотела выпить. Признаться, встреча с тобой выбила меня из привычной колеи.

— Очень рад это слышать. — Он наклонился и сказал, дыша ей в самое ухо: — Тут неподалеку есть небольшая вилла. Не подумай, будто я приглашаю тебя для того, чтоб… Хотя ты вряд ли это подумаешь. Мы слишком давно не видели друг друга, и нам хочется кое о чем друг другу рассказать, верно?

Она молча кивнула.

Бернард резко рванул с места.

Это оказался небольшой дом с огромными аквариумами вместо стен. Золотые рыбки, морские коньки, звезды и прочая экзотическая живность тыкались своими щупальцами, носами, мордочками в толстое стекло, за которым в аквариуме из воздуха передвигались двуногие существа. Эти два мира соприкасались друг с другом только визуально. Суша означала смерть для обитателей морских глубин, точно так же как вода могла убить двуногих млекопитающих.

— Это мой дом, — рассказывал Бернард. — Сюда еще не ступала нога женщины, если не считать старой уборщицы-мулатки. Я уединяюсь здесь, когда мне бывает очень плохо, когда одолевают мысли о смерти. Смотрю на этих холоднокровных за стеклом и философствую на тему несовместимости мечты с реальностью, цивилизации с невинностью, любви с пресыщенностью души и тела. Грустные сравнения, ты не находишь? Но когда начинаешь понимать, что бессилен что-либо изменить в этом мире, что так жили твои предки и будут, если уцелеет Земля, жить потомки, становится если не легче, то, по крайней мере, не так одиноко. — Бернард потянулся, погладил Машу по лежавшей на низком столике руке и быстро, точно обжегшись, отдернул пальцы. — Здесь, в этом странном доме, я чувствую себя всего лишь представителем одной из существующих на Земле форм жизни. Борьба за выживание — вот что роднит нас в первую очередь. Это очень жестокая, я бы даже сказал, смертельная схватка с самим собой, с окружающим миром, который ты же сам и сотворил. Человек, участвуя в ней на общих правилах, надеется урвать еще и изрядную долю наслаждений. Прости, Маджи, я, кажется, утомил тебя.

Маша сидела с полуприкрытыми глазами, откинувшись на спинку большого мягкого кресла в форме морской раковины. Она поняла еще по дороге сюда, что рада встрече с Берни, что не переставала думать о нем все эти годы, что он, пожалуй, единственный, кто способен ее понять… «А Ян? Как же Ян? — спрашивала она сейчас себя. — Ян, такой родной, такой близкий… Почему он мне брат? Почему я не могу соединить свою жизнь с ним? А, впрочем, нужно ли ее с кем-то соединять?..»

— О чем ты думаешь, Маджи? — спросил Бернард, глядя на нее с нескрываемым восхищением. — Ты стала очень красива. Я еще не встречал женщины, которую бы так красили прожитые годы.

— Спасибо, — серьезно сказала она. — Я думала о своем брате. О том, что любила его совсем не сестринской любовью. И Бог, наверное, покарал меня за это.

— Чепуха. Во-первых: тебя никто ни за что не карал, а лишь в очередной раз даровал тебе свободу. Во-вторых: твое чувство к Яну, о котором ты мне рассказывала, было всего лишь отдушиной в той серой унылой жизни, какой тебя принуждали жить смолоду. Ты нафантазировала себе эту любовь, поверь мне.

— Нет, Берни, это тебя я придумала, а Ян существовал и существует на самом деле, — тихо, но решительно возразила она.

— Интересно, и какой же я в твоих фантазиях? Расскажи, пожалуйста, Маджи.

От ее внимания не укрылось, что он нахмурил брови и стал нервно барабанить пальцами по холодному темному стеклу столика.

— Ты… а может, и не ты — я не помню лица — нес меня на руках по росистому лугу. Потом мы купались в чистом ручье и нас слепили лучи восходящего солнца… Мы были одни в хижине… Над нами светили звезды… И мы все время занимались любовью. Смешно, правда?

Она покраснела и опустила глаза.

— О Маджи! — Бернард подскочил к ней, упал на колени, потом вдруг быстро встал и отошел к стене-аквариуму. — Ты отомстила мне самой изысканной местью, — пробормотал он. — О да, у меня не было лица, и теперь это уже на самом деле смешно. Но ведь все могло быть правдой, потому что я тоже мечтал о любви с тобой вдвоем. Но, будучи кретином и мужланом от рождения, больше всего на свете боялся, что ты когда-нибудь меня бросишь. Это был бы такой удар по моему самолюбию. И я его в конце концов получил, в придачу еще и это признание о том, что ты не помнишь моего лица. Черт, зачем нарушил свое правило и привез тебя в этот дом?..

Маша вдруг встала и, приблизившись к нему вплотную, положила голову ему на плечо.

— У тебя не найдется какой-нибудь легкой травки? — спросила она.

— Я с этим давно завязал. — Он вдруг схватил ее за плечи, крепко встряхнул. — Ты что, Маджи? Опомнись! Ты часто к этому прибегаешь? Но ведь ты потеряешь голос и вообще…

— Я и так уже потеряла все, что могла, — сказала она. — Но мне бы очень хотелось побывать в той хижине, над которой по ночам висят крупные теплые звезды. Ты знаешь, между ними можно летать. Вдвоем… Только не говори об этом Сью, ладно? Никому не говори. Мы будем летать среди них только вдвоем. А потом опустимся на луг, и ты возьмешь меня на руки и понесешь к ручью…

Лиззи с удовольствием согласилась участвовать в музыкальном празднике, который устраивала чета Конуэев, не так давно обосновавшаяся в Беверли-Хиллз. Миссис Конуэй казалась ей настоящей красавицей. Она водила ее по дому, обняв за талию, показала зал, в котором должен был состояться концерт. Там оказалась великолепная акустика, а клавиши белого «Стейнвея» прямо таяли под пальцами.