«Кто же пойдет с этим к кагану? Наверняка, как честь и совесть, требуют, чтобы шел я. Но на кого возложат поход, если не вернусь из аварского лагеря?… А, что будет, то будет, пойду сообщу императору, как он скажет, так и сделаю».

Маврикий не стал задумываться. Сразу и недвусмысленно повелел: второй раз рисковать не стоит. Достаточно будет гонца, чтобы доставил слова и решение императора Элпидию. А уже Элпидий пусть пойдет и завершит переговоры.

— Если я не явлюсь, каган может догадаться, что его оставляют в дураках, и не согласится на то, что предлагаем.

— Он и так не согласится. Достаточно того, что Элпидия бросаем в пасть этому удаву, тебе нет нужды лезть в нее.

— Тогда воздержимся слать гонца с твоим посланием сейчас. Подождем еще несколько недель, пока я соберу вместе всю нашу силу и удостоверюсь, какая она есть.

Элпидий долго колебался, как ему выйти перед каганом и сказать то, что велено. Но ничего путного так и не надумал. Единственное, на чем мог остановиться и уповать более-менее, — делать вид, будто принес утешительные вести. Ведь император, как бы уже там не было, а соглашается уплатить аварам долг.

Страдал все-таки, проходя в палатку. И не зря. Только заикнулся, что уплачено будет позже, кагана будто из катапульты выбросило.

— Так? — Вскочил из подаренного ими же, ромеями, кресла и встал перед послом, будто гора перед бездной. Сломать палатки. Немедленно! В тот же миг!

Поднялось что-то невероятное. Одни авары вскочили, как ужаленные, и бросились на Элпидия и всех, кто был с ним и в одну минуту выперли их из каганова обиталища, другие, видел, застыли, удивленные, видно, не знали, как им быть.

— Стойте! — силился защищаться Элпидий. — Мы послы великой державы, люди неприкасаемые!

Их не слушали, гнали в поруб и все-таки упаковали туда всех, и не в стенах — бросили в подземелье.

— Варвары! — кричал Элпидий. — Сколько ни учи, сколько не обтесывай их, были и остаются варварами. Постой, бесноватый, наступит наше время, за все поквитаемся.

— Когда наступит? — подал кто-то из посольских голос. — Или ваша милость не знает, что означает это: сломать палатки? Мы обречены, нас велено казнить.

— Не может быть. Не посмеют! — Это варвары, они все могут. Тем более, что сила сейчас на их стороне.

Отозвались и другие. Одни говорили: не надо было затевать эти переговоры, другие шли еще дальше — сетовали на императора Юстиниана, который позвал этих варваров на их беду. Не знал, кого зовет? К антам перестали ходить с татьбой и замирились, видишь, сорок, если не больше лет не сражаются уже. Неужели и со склавинами нельзя было поискать примирения?

Обреченные, как дети, все позволяли себе: поносили усопших императоров, не обходили и живущих. Право, уверены были: им уже все равно. А когда все равно, то чего должны остерегаться? Хоть перед смертью скажут то, что камнем лежит на сердце.

Но поспешили обрекать себя.

Когда верные взяли Элпидия и всех из посольства, которые были с Элпидием, тарханы, особенно те из мужей думающих, что стояли ближе к кагану и почитались больше, чем кто-либо, каганом, обалдели и не решились перечить. Однако до поры до времени. Когда Элпидий и все ромеи оказались вне кагановой палатки, а крики-протесты их слышались еще, хотя и удаленно, кто-то из старших возрастом советников собрался с духом и сказал Баяну:

— Достойный предводитель, я не советовал, бы, делать это.

— Да, так, — заговорили и другие, и довольно дружно. — Не забывай, с кем вышли на бой. Это Византия. Народ ее несчитанный, а пространства необъятные. Есть, кого выставить против нас, есть, где и развернуться. Сегодня ты свободно гуляешь по Фракии, а завтра могут заступить тебе путь, призвать к мечу и копью легионы.

— Дойдет до крайности, — урезонивали и другие, — ромеи замирятся с персами, а город Константина заслонят от тебя. Даже твои храбрые турмы не способны будут положить под копыта такой широкий мир, как Ромелия. Рано или поздно должен будешь уйти за Дунай. Что тогда скажешь и чем оправдаешь то, что казнил на горло ее послов? Все могут простить и забыть тебе, этого — никогда.

— А еще и то помни, Ясноликий: наши послы тоже сидят в Константинополе.

Баян вертелся, будто заведенный, отвечал, лютуя и не подбирая слов в ярости своей, то одному, то другому, наконец, выхватил меч и крикнул таким, какой можно услышать только на поле боя, голосом:

— Я повелел — и повеление свое менять не буду: сломать палатки!

Судьба ромейских послов была, казалось, предрешена. Кто станет возражать такому и подставлять себя под неудержимую ярость. Молчаливые склонились в великоханской палатке, молчаливые и вышли один за другим из палатки.

А все же кто-то взял на себя смелость и шепнул верным: «Не наказывайте ромеев до завтра. Пусть уляжется гнев повелителя, пусть станет спокойным и взвесит все. В покое и мудрые становятся мудрее».

Время оправдало поступок смельчака. На следующий день прискакал из Константинополя гонец от Таргита и уведомил советников, а советники — кагана: все аварское посольство заключено на острове Родос и взято под строгий надзор. Если что-то произойдет с послами от ромеев, его, Таргитова голова, головы всех других из посольства аварского будут насажены на копья и выставлены на посмешище и устрашение при въезде в Константинополь.

Баян думал, как ему быть с послами ромейскими день, думал и второй. А на третий выпустил все-таки из подземелья и сказал, чтобы убирались.

XXIX

Ничто не сдерживало теперь аварские турмы. Каган так и повелел, говоря им: на Константинополь! Идите и берите у ромеев все, что можно взять. А повеление кагана — повеление Неба. Пали после того ромейские крепости Залдапа, Паннасу, Троксум, нависла угроза и над Филипополем и Адрианополем.

Коментиол мог представить себе, какой лютый после всего Баян, а другой силы, которая могла бы угомонить эту ярость, кроме его легионов, нет, и сила не такая уж многочисленная, чтобы брать на себя всех аваров. Надо звать на помощь мысль стратега. Когда она не поможет, ничто другое не спасет уже.

— Что знаете об аварах? — позвал и спросил стратегов своих.

— Немного, достойный. Послухи докладывают: рыскают по Фракии, как голодные волки, ищут хорошей поживы.

— Когда ищут, не сосредоточены, значит.

— Да. Каждая турма действует обособленно, похоже, по своему усмотрению.

— Этим и воспользуемся. Прежде всего, следует, думаю, сбить аварского предводителя с праведного пути. Ты, Каста, иди со своими когортами до горы Эммы и ищи встречи с турмами, что рыскают там. Ты, Мартин, направь свой легион к самому Дунаю, до города Ней. Идти так, чтобы меньше знали про вас, а придя, проявите себя, как можно громче. Я думаю, авары — сплошь конные воины. В наших легионах тоже преобладают они, однако есть и лучники и щитоносцы.

«К лучшему или к худшему это? — спрашивал себя. — Когда придется брать города с высокими и отвесными стенами и вставать лагерем в поле, и щитоносцы, и лучники будут вон как нужны, а когда сойдемся с турмами аваров внезапно, и те, и другие мало что сделают. Тогда потребуются луки и лишь мечники».

Видаки докладывают: турмы Баяна носятся повсюду, сам Баян пока не вышел из Анхиала. Как поведет себя аварский предводитель, когда сойдутся именно там? Засядет за стенами и будет защищать, как все, ворота и стены, или выведет турмы в поле? Здравый смысл стратега говорит: должен бы сидеть за стенами. И все же это говорит смысл просвещенного стратега. Что думает варвар, один бог ведает.

Сколько шел в Анхиал, столько и думал об этом и, придя, как поведет себя в одном случае и как — во втором, а подошел к нему и постучался в ворота — глазам не поверил: ему открыли их и, открыв, сказали: аваров нет в городе, поднялись на рассвете и направились, толочь туманы.

«Вот тебе и варвар, — не поверил себе. — И, как, скажите, я должен понимать его? Узнал, какая сила идет на него, и почувствовал остуду в сердце, или отправился на помощь тем, против которых пошли Каст и Мартин?»