Почти до полудня спал после тех мучений. Когда выспался и пообедал вместе со всеми, Милана, как гостья в их доме, первая подсела и заворковала со Светозаром:

— Сыграй что-нибудь, братец, порадуй нас.

— Что же, сестра?

— То, что на свадьбе у меня играл. Ты усладил тогда всех игрой на гуслях и пением, брал за сердце и сеял блаженство.

Не был, бы попрошен, но, тем более, попросила Милана, наиболее дружная и наиболее сердечная с ним из всех братьев и сестер, он спел. Однако спел не то, что у нее на свадьбе.

Милана смеется, и благодарит, и заглядывает Светозару в глаза.

— Откуда ты, братец, знаешь уже такое?

— Какое?

— Ну, что есть вот такие молодцы: слюбные тебе, сам жаждет слюб, а подойти к девице не смеешь.

Улыбается и взирает на нее украдкой.

— Если никому не поведаешь, скажу.

— Ей-богу. Никому, ни за что.

— Так знай, — склонился к уху, — сам я такой.

— Ой! — остудила сразу и сказала так, что все слышали: — Уже есть ладушка? Отрок нахмурился, да и гнев проявил нешуточный.

— Ты присягала!

Милана прикинулась удивленной.

— Будто я в этом присягала. Всего лишь предположение высказала, а ты в гнев скорей. Право, Светозарко, постыдись старших.

Кудахтала и кудахтала возле него. А тут мать появилась. Ничего обидного не сказала, только улыбалась и краснела привычно. Наконец подошла и села рядом.

— Не имей на сестру гнева, Светозарко. Мы и без слов ее знаем: ничто из ничего не бывает, да. Пой о долгожданном и тешь себя ожиданием. Для молодости это блаженство из блаженств. Когда ведь и петь, как не в молодые годы.

— Правду говорите, матушка, — принимает солидный вид, но все же не без лукавства замечает Милана, — пусть поет, пока молод. Потому что замешкается — может и упустить ожидаемое.

— Не упустит, — мать ей. — Будто девушки не знают: те, что поют, имеют избыток сладости в сердце, а те, что складывают песни, — и думы высокие в голове.

Светозар вознаградил кровную свою благодарным взглядом.

— Если бы все так мыслили, матушка Миловида, как вы.

— А кто мыслит иначе?

— Почти все.

— И я тоже? — расширила глаза Милана.

— Да нет, ты у нас, сестра, многим похожа на маму, вот только шутница великая.

Милана аж покраснела от радости, пожалуй, снова вцепилась бы в брата и добивалась бы, чтобы он играл и пел ей свои песни, если бы не подоспел через некоторое время их отец и не положил конец ее домогательству грустной речью.

— Есть вести с Волыни-города, — поведал садясь. — Зови, мать, старших сыновей наших, советоваться, как нам быть.

— А что случилось?

— Собирается вече земли Трояновой, будут выбирать старшего князя для антов.

— Так это же добрые вести, Волот. Давно пора. Вон как давно возложили на тебя эту обязанность, а она как была тогда временной, неузаконенной, так и осталась. Помолчал, ни словом не обмолвился о том. Сыновья были недалеко. Первым пришел на зов матери Радим, затем и Добролик.

— Звали, отче?

— Да. Имею побеседовать с вами. Говорил уже здесь: в городе Волыни собирается вече земли Трояновой. Кто поедет на него от старейшин, это определят старейшины. Нам предстоит сказать им, кто поедет от княжеского рода. И жена, и дети смотрели на него непонимающе.

— Как это — кто? — первым отозвался Радим. — Будто старейшины не ведают, что должен ехать князь?

— Старейшины знают, а я не знаю, доберусь ли до Волыни в седле.

Княжичи долго и безмолвно смотрели на своего отца.

— Если есть сомнение, что не доберетесь в седле, то доставят в повозке, — подал голос Добролик, — а ехать вам, отче, надо. Разве забыли: до решения веча вы являетесь старшим среди князей в земле Трояновой.

— Забыть не забыл, сын мой, а старшим среди князей быть уже не могу. Чувствую себя ослабшим в силе, не то, что отправиться в такой далекий путь? Чтобы услышать там: что за предводитель рати и земли, которого везут на вече в повозке?

Сыновья примолкли, а княгиня поглядывала то на них, то на своего мужа.

— Значит, кому-то из молодцов нашего рода надо быть там. Я так мыслю.

— И правильно думаешь, мать, — не замедлил с ответом князь. — Пора, соколы мои, — посмотрел на княжичей, — кому-то из вас брать на себя обязанность предводителя в земле Тиверской. Обычай велит старшему становиться на место отца. Да и все остальное говорит за это. Поэтому и буду советовать старейшинам, послать на вече вместо себя сына Радима. Добролик останется у меня под рукой, чтобы было на кого опереться, когда будет такая потребность.

— А я? — напомнил о себе Светозар.

Князь повернулся в его сторону, посмотрел непонимающе.

— Тебе, отрок, рано еще брать на себя какую-то обязанность.

— Обязанность, может, и рано, а учиться никогда не плохо. Пошлите, отче, и меня с Радимом. Это ж не какое-то там, это всетроянское вече. Пусть побуду между людьми и послушаю, что умные люди говорят.

Найдись и возрази такому.

— А что, мать? — обратился князь Волот к жене. — Может, действительно, пусть едет?

— Если за мудростью и за песнями, — улыбнулась Миловида, — то почему нет?

— На том и решим. Будешь Радиму за отрока-пажа в пути. Ну, и на вече пойдешь рядом с ним. Ты правдиво думаешь, сынок: науку брать никогда не плохо. А то, что возьмешь на всетроянском вече, когда-нибудь пригодится.

XVIII

С тех пор как Келагаст вернулся от ромеев, а в стольной Волыни успела родиться и нагуляться молва о его отваге в бою с татями, что посягнули на княжну Данаю, прошло не одно лето, а ожидаемого слюба между ними и свадьбы, что знаменовала бы слюб, не было и не было. Удивление стоявших ближе к княжескому терему, довольно быстро передалось горожанам окрестности, а из окрестностей вернулся очередным слухом.

— Келагаст не хочет Данаи, чтобы знали.

— Такое скажете. Отчего бы не хотел?

— Пойдите и спросите.

— И спрашивать нечего. Или такую, как Даная, кто-то может не хотеть? Или не видели, чьи кони стоят чуть ли не каждый вечер у острога? Не Келагаст не хочет Данаи, Даная гонит прочь Келагаста.

— Были там и видели или только слышали?

— Как могла бы быть? От тех, что видели, слышала.

— А если сами не видели, то не говорите. На кого ей уповать еще, как не на Келагаста?

— Говорят, князь какой-то присылал сватов-видаков.

Упоминание о князе с чужкрая заставила — и не раз уже — всполошиться и напомнить о себе старейшин родов дулебских.

— Ты откладывала выборы избрания на лето, затем — на второе, впрочем, и на пятое. Сколько же можно, княжна? Пойми и пойми сама: земля требует предводителя.

— А если его не выбрало сердце?

— Так бери на себя эту обязанность. Думали, напугают Данаю, заставят ее капризное сердце уступить. А княжна решилась и сказала:

— Ну и возьму.

Что делать с такой? Станешь доказывать, что это не ее ума дело? Что сейчас вообще не время — сажать на стол жену? А такая послушается? Или ей мало внушали: вот-вот будут избирать князя-предводителя среди всех князей, и дулебам не выпадет тогда быть главенствующим племенем среди антов.

Получили старейшины какое-то обещание, и ушли от Данаи. Жди, мол, придет время, позовем и посадим на стол отца твоего. А сами не успели выйти из острога, как уже сговорились: теперь сама Даная думает, как ей быть: не созывать вече до тех пор, пока сама не пришлет гонцов и не скажет: «Я выбрала себе мужа, приходите и делайте, как хотели».