Виталиан застыл, даже некоторая неловкость пробилась и засветилась на лице. Но отступать было уже поздно.

— Епарх может быть откровенен со мной до конца?

— О, да.

— Если так, то хотел бы услышать, как он относится к появлению обров на рубежах империи?

Гость недолго думал и, как показалось Волоту, не прятался со своими думами.

— Как к большой, если не к самой большой, напасти.

— Я тоже так мыслю. Думаю, император пожалеет еще, и не раз, что призвал их. Муж из ромеев сказал: относится к появлению обров как к великой напасти, — и этим подтвердил: он относится к людям здравомыслящим. Вот почему я решаюсь быть с ним искренним и до конца откровенным. А решаясь, говорю: анты также видят в этом появлении большую, если не самую большую свою беду, и поэтому хотели бы объясниться со своими давними соседями — ромеями, и, прежде всего, с императором. Или епарх города Томы не взял бы на себя эту обязанность — получить доступ к императору и представить ему волю князя Тиверии, людей всей Антии?

Надеялся на скорое, как и перед этим, согласие, а заметил смятение.

— Муж из ромеев считает это бесполезным усилием?

— Да нет, усилие, может, и не бесполезное, но как я подступлюсь к императору. У нас это не так просто.

— А ты подступись к тем, кто вхож к императору. Пусть они вложат ему в уши мою волю и мои желания.

Виталиан разволновался, видно, склоняется к этому совету, но все же не спешит говорить: хорошо.

— Знаю, — продолжал князь, — на все это потребуются солиды. Сам бывал там, убедился: без посредников к императору не подступиться. Ты получишь их, наши солиды.

Ромео вздохнул сокрушенно и почесал темя.

— О чем же вести с императором речь, если подступлюсь?

— Всего лишь о необходимости встретиться. Ну, а когда император поинтересуется, почему князь Тиверии хочет встретиться с ним, скажешь: предпочитает возобновить договор о мире и согласии между антами и ромеями, нарушенный вторжением нанятых империей обров.

Виталиан, видно, успел усмотреть в этой его миссии нечто весьма значимое для себя и еще заметнее оживился, мыслил вслух: «Как это было бы хорошо, если бы император Юстиниан согласился на встречу с князем Тиверии, а еще лучше было бы, если бы он обновил договор о мире и согласии между антами и ромеями. Потому что, зачем нужны обры, если с соседями нет и не может быть раздора. Обры должны уйти с берегов Дуная. Куда — это уже другое дело, хотя и за горы, а уйти должны. Был покой без них, будет и после них. Или анты не доказали это, заключив договор? Вот уже двадцать лет живут с ромеями в мире. На иконе Богоматери может поклясться в этом: ему эти намерения нравятся. Он был бы вон, какой безмятежный в своих Томах, если бы соседствовал только с антами, без всяких там обров и кутригуров».

Ходил и уверял князя, спрашивал что-то — и снова уверял. А князь слушал эти заверения и ловил момент, когда можно будет заговорить с епархом о еще одной, не менее важной, чем эта, услуге.

Поднялся и тоже прошелся из угла в угол.

— Я бесконечно рад, — сказал, — что судьба свела меня с тобой, епарх Виталиан. Во-первых, спас ты дочерей моих от видимой смерти, а во-вторых, становишься таким нужным посредником.

— Становлюсь, княже, — уверял и не колебался, уверяя, епарх. — Разве я не убедился за эти несколько недель, какую саранчу мы нажили себе. Обры пришли и сели в Скифии, как защитники нашей земли, а грабят ее, как последние тати. Покоя нет от жалоб куриалов скифских, даже от убогих поселян. Так это в первые дни пребывания на земле империи. А что будет, когда будут сидеть в ней и год, и второй, и третий?

— Воистину так: что будет? Племя это не привыкло ни сеять, ни жать, живет с того, что возьмет насилием у соседей. Будешь говорить с императором или с теми, кто встанет перед ним, так и скажи: анты — варвары лишь потому, что не крещены, а обры еще и потому, что тати из татей. Как можно иметь таких среди просвещенного народа?

Ромей утвердительно кивал головой, уже уходя, поинтересовался:

— Так я сегодня могу и получить то, что обещал князь?

— Даже в сей момент.

— А можно… Прости, княже, за въедливую привычку, можно сначала посмотреть на товар?

— Да, прошу.

VI

С тех пор, как в тереме князя Богданки объявилась гостья из Тиверии, домочадцы не узнавали мать, а огнищане — княгини. Суровая и строгая до недавних пор, больше отсутствующая, чем присутствующая на дворе своего мужа, Зорина была теперь со всеми ласковой, со всем соглашалась, когда совещались, и все позволяла, когда просили разрешения. В делах земли, лежавшие недавно на ней, полагалась на мужа, в доме — на челядь и огнищан. Сама же была больше с матерью и с детьми своими и то — наименьшими. А то ходила по подворью и показывала матери Людомиле, что у нее есть, какая она поместная хозяйка, или шла с той же матерью и с детьми за Детинец, садилась под солнцем на опушке или над крутым берегом Втикачи и беседовала на досуге. Тогда она была очень светлоликой и довольной, радовалась от выдумок и игрушек, неугомонных своих детей и хвасталась детьми.

— Муж — большая для меня радость, матушка теплая, и дети — чуть ли не самая большая. Да, такие крепкие телом и такие веселые духом растут. Лучше этой радости и желать нельзя.

— Не говори так, — смирно, однако и поучительно предостерегает мать. — Негоже это — хвастаться крепостью тела. Подстережет твои слова Обида и напустит пагубу.

— Если так. Тьфу, тьфу на нее, однако так. Видели старших, видели и этих, младших. Или я неправду говорю? Вон, какие сильные в бегах и борьбе, какие шумные. В кого только удались такие?

— Будто и не в кого получаться, отец твой телом был поистине муж. И духом тоже. Жить бы и жить ему, кабы не произвол, который позволил себе Боривой, и не раздор с князем через тот произвол. Ой, до сего времени слабею силой, как вспомню, что было после. Такое безлетье одолело род наш, такое безлетье!

Зорина поникла, теряя под собой твердь, и смущенно потупила глаза.

«Боги, — вздыхает. — Как отвлечь мать от мыслей об отце и безлетье, упавшее на род после его смерти, отвлечь все-таки не могу. Знай, находит повод и вспоминает».

— Славомир и Радогост, — говорит погодя, — действительно в отца нашего пошли. Отроки еще и еще юные, а ростом — мужи, сердцами твердые и непреклонные, не раз имели жалобу от дядьки. А всех остальных мы с Богданко и с вами, матушка теплая, поделили. Взгляните на Гостейку и на Жалейку. Разве не ваши, а поэтому и не мои крошки собрали?

— Вижу это, доченька, как не видеть. И радуюсь, чтобы знала. Да, это действительно наибольшее вознаграждение для людей: иметь детей, быть счастливой со своими детьми. Смотри только, чтобы были достойными, и были таковыми и в отроческие лета, как есть в детские.

Не говорит: «Как ни наблюдала я», и Зорина и без ее слов догадывается: мыслит именно так. Поэтому и спешит положить тем мыслям конец, на другую стезю переводит мать Людомилу. Не скрывала до сих пор, не скрывает и сейчас того, что пережили втикачи, как новые поселенцы в первые холодные и голодные лета, однако и не смакует теми переживаниями, спешит покинуть их и похвастаться, как живут бывшие тиверцы сейчас, какого князя имеют в лице ее мужа.

— Богданко вывез из Тиверии не только добрые намерения бабки Доброгневы, но и мудрость отца своего, — хвастается матери. — Да, так и сказал, когда пришли сюда: «не посягайте на чужое, то и чужие не посягнут на наше».

— И не отрекся еще того, что говорил?

— Почему бы должен отрекаться?

— Потому, что посягнули, дочка. Думаешь, поход обров в землю Троянову является чем-то другим?

— Может, и нет, и Богданко твердо стоит на своем: никаких походов, кроме тех, когда земля нуждается в защите. Поэтому и дружину имеет мизерную, поэтому и благодать возросла в родах и в общинах. Так привольно зажили, матушка теплая, за эти несколько лет, так привольно, что готовы уже и славить ту лихую годину и тот умысел старейшин Тиверии, которым начато наше переселение.