Ей-богу, готов уже был встать и стоять на этом, а пошел после по Тиверской земле, увидел сочные травы на просторных полянах Придунавья, и снова задумался.

«А может, Баян дело говорит? Земля на Онгуле никуда от меня не убежит. И от моих родов тоже. Как пасли, так и будем выпасать там табуны лошадей, овец, стада коров. Однако и эта, Тиверская, тоже не будет лишней, тем более в жаркое лето, когда на Онгуле выгорает трава, мелеют реки, высыхают и без того ненадежные озера-пади, а овцы собираются в кучу и задыхаются вместе, а коровы ходят в поисках пищи и не находят ее. Чем не спасение тогда богатое на сочные травы Придунавье? А сам Дунай, а рыба в Дунае?»

О, натура человеческая, жадностью вскормленная! Когда ты насытишься и скажешь: достаточно? Недавно был трезв хан Заверган, а уже хмельной. Только говорил: сам найду решение, а уже забыл про те слова и нежелание слушаться других, и что другие — недруга своего и супостата.

«А если так надо? — ищет оправдание. — Или я один такой? Или, что вокруг меня, другие? Пусть оглянутся и приглянутся к себе. Да, пусть оглянутся и приглянутся!..»

И не стал сомневаться уже, полетел мыслью искать оправдания. Иметь одну за другой пойманную в реке, на пади, в море рыбу и чувствовать себя изрядно довольным, улыбаться и говорить: «Я сыт». И сегодня, и завтра, и послезавтра так. А усмотрел после, что где-то кто-то имеет больше — и расширил глаза: «Ты смотри!» Прибрал одну за другой козу, затем — коня, корову, насытился молоком, заимел домашнее мясо — и восторжествовал, а восторжествовавши, окинул это все оком своим: «Ого-го-го-го-го-о! Я — царь земной, моей воле покорилась тварь — и одна, и вторая, и десятая. Кто является мудрее меня и счастливее?» А огляделся тот счастливый и увидел и того больше их — и коз, и коров, и лошадей, выпучил от изумления глаза и засуетился: «Как же это? Почему? Где добыть, чтобы иметь столько же, а также — немедленно?» Были времена, когда все ходили, прикрытые шкурой, спали на шкуре и нежились около жены своей, прикрытые той же шкурой. А усмотрели, что кто-то поставил палатку из шкур, затаили дыхание и поклялись: лопнет, а будет иметь такую, а то и лучше. И имели. Не только для себя, но и для детей своих, для всего рода. Вот только удовлетворить себя так и не смогли. Ни тогда, ни позже. Ведь почему, действительно, должен быть удовлетворен человек и почему он, хан Заверган, как один из людей, должен быть удовлетворен тем, что имеет на Онгуле, когда видит и знает: у обров лучше, чем у кутригуров, у антов лучше, чем у обров, у ромеев лучше, чем у всех? Или к лицу правителю племени сторониться лучшего и колебаться перед возможностью иметь лучше?

— Кутригуры! — поднялся на стременах и руку высоко поднял, чтобы увидели его и услышали, что скажет перед сечей. — Все вы предпочли в свое время уйти за Дунай, сесть на плодоносящих землях Скифии или Мезии. И пошли бы, и сели бы там, если бы не коварные утигуры. В счастливую минуту взлета кутригурской силы осквернили они землю нашу и тем обессилили нас, ввели в позор и накинули подневольные путы. Но все преходяще, кутригуры! Случилось так, что мы остаемся все-таки при Дунае и как хозяева этих пастбищ, озер и рек. Союзники наши обры, последовали за Дунай и сели за широким Дунаем, а отнятую у антов землю уступили нам в пожизненное и безраздельное владение. Вы видели, какая она, придунайская земля? Поняли, что это и есть то, что мы искали?

— Да, так! — дружно откликнулись тысячи.

— Тогда поймете и другое: чтобы сидеть здесь и иметь вольготность вместо тесноты, должны пойти на обессиленных в сечах антов и отбросить их за Буг-реку. С нами, сородичи мои, Танга и его воины также!

Первый обнажил меч, пришпорил жеребца и, разворачиваясь, призвал сородичей своих на подвиг и славу. Слышно воины следуют за ним, и идут мощно, всей, что под его рукой, силою. Проникся ощущением той силы, буйством жеребца, что бушевал под ним, а глаз не спускал с антов. Видел же: они тоже не ждут, пока кутригуры сблизятся и вломятся в ихние ряды. Предводители встали уже во главе тысяч, сняли, как и он, мечи, зовут своих мужей, всю рать идти вперед — стенка на стенку, тысяча на тысячу.

Силе противостояла сила. Гудела от ударов копытами земля, гудело небо, волнуясь тревогами земли, потревожено свистело мимо ушей, и лишь сердца человеческие, малые и беззащитные, немели от того гудения в груди. Выбросил каждый вперед копье, припал к гриве коня и пер неистово, на всю конскую силу. Страх перед неизбежным стал повелением неминуемого, а воля предводителя — волей всех. Единственное, что было своего еще в каждом и пульсировал в темени каждого — мысль: как будет и что будет, когда сойдутся с супостатом и ударят копьями о щиты, а мечами о мечи?

Не мог не думать об этом и хан Заверган. Ибо сближался уже с антами и хорошо видел: впереди рядов антов прет на буйногривом жеребце витязь с яловцем на шлеме. Князья. Неужели тот самый, с которым так рад был беседовать когда-то о переправе через Дунай? Идет прямо на него, Завергана. Какой же сейчас будет их беседа и чем закончится? Как и тогда, сердечным согласием или, может…

Когда появились друг перед другом и нацелились друг на друга копьями, Заверган увидел и понял вдруг: перед ним князь, однако не тот, что вел с ним переговоры. Похож на Волота, а все же не Волот.

«Сын» — мелькнула мысль и, видимо, заставила поколебаться сердце, а сердце поколебало руку: сразу почувствовал разящий удар в грудь, там, где был щит, и была надежда на надежное прикрытие.

— Как это? Почему? — спросил, все еще не веря, что он вылетел из седла, падает на землю раненный, и ранен смертельно.

Где-то ржали лошади, слышались гневные, однако удаленно приглушенные повеления и приглушенные, как из-за стены, угрозы и проклятия, а хан ловил это краем уха и думал последним проблеском памяти: «Это все. Это конец. Что же будет с сечей без меня и — с кутригурами после сечи»?

Бабушка Доброгнева, ласковая моя знахарка! Сладкими были ваши слова, еще слаще мысли о божьем повелении — жить в мире и согласии, а народ земной другое, видишь, велит: хочешь быть свободным, независимым, носи при себе меч.