Волота не может преодолеть радость, что разыгралась в сердце: пришпорил вороного и подъехал к посланцу от дулебов, обнял его и сказал растроганно:

— Спаси Бог тебя юный тысяцкий. Если бы князь Добрит знал, как это вовремя. Если бы только знал! Дружинники твои готовы к сече?

— А как же. Затем и отправились сюда.

— Тогда разворачивай ряды, и дели свою тысячу надвое. Пять сотен возьму я и встану в помощь вот к этим, ближайшим, с остальными пойдешь на выручку к воеводе своему Старку.

И закипела сеча, злее прежнего, и озлобились сердца тех, которые сошлись в битве, еще заметнее, чем озлоблялись до сих пор. Кто-то вкладывал гнев свой и злобу свою только в силу удара, падающего на голову супостата, да еще в осмотрительность, чтобы такой же удар не опустился на него, потому сопел лишь и оглядывался, отдуваясь, у кого хватало их — и гнева, и злобы, и силы — еще и на угрозы и проклятия.

— Это вам за Брайко! — говорил тот, что потерял только что собрата.

— Это за тысяцкого Чужкрая! — объяснял другой, да так зычно, что на его голос оглядывался кто-нибудь из обров и, или сторонился, видя, как падает убитым сородич, или удваивал гнев свой и шел на анта с обнаженной сталью и с обнаженной яростью, что не боялась и стали. — А это за себя, — встречал его тот же ант ударом под сердце, — на тот случай, если упаду, а отплатить будет некому.

Только Келагаст был последователен — каждый удар свой сдабривал одним и тем же:

— Это вам, степные тати, за Мезамира. И это за Мезамира. И это. Клянусь гневом Перуна, бога добра и бога кровавого: пока жив, до тех пор и буду мстить за брата своего, невинно убитому.

Он не впервые рубится с обрами. Тогда еще, как вернулся после беды, с телом Мезамира, в стан князя Добрита, он сказал Добриту: «Пошли туда, где я могу утопить гнев свой и ненависть свою в крови асийской». Князь отказывал, говорил, негоже бросаться в битву с безумным гневом в сердце, должен дать ему время хоть немного остыть и послушаться разума. Но Келагаст оставался непреклонным. И на Днестр пошел, и на Днестре такую засаду и такую погибель устроил обрам, которые шли против него, что Добриту следует пугаться за Келагаста и сомневаться в его благоразумии. Когда прибыла с земли Дулебской рать ополченская, а мужей, которые возглавили бы ее, оказалось немного, пополнил его сотню ополченскими и повелел сотнику быть тысяцким. Это не беда, что он слишком молод. Зато руку имеет прочную и отвагу в сердце не занимать. «Всадники из людей дулебских не ровня твоим дружинникам, — отметил Добрит, напутствуя молодого тысяцкого, — да ты не пеняй на это. Пусть учатся у них и стараются быть вровень с ними, раз нашу землю и народ наш постигла беда».

Келагаст не забывал этого наставления ни тогда, когда тренировал и лютовал тысячу, ни позже, как водил ее в сечу. Уповает на него, как и на свою выучку, и сейчас.

— Анты, берем гору! — кричал в полный голос и пришпорил жеребца, старался вырваться вперед, быть там, где и положено быть предводителю.

И крик этот не остался гласом вопиющего в пустыне. Воины почувствовали в себе, не зная, какую силу, с возросшей ратной отвагой, истово и ослеплено, налетели на обров бурей и, подобно буре, снесли их со своего пути.

— Гора! Гора!

Клич этот, отвагу эту почувствовал позади себя и князь Волот. И не только из уст сотен, которые привел и передал ему под руку Келагаст. Перли на обров, поредевшие сотни тиверцев призывали брать верх над обрами. Ибо уверены были: теперь за ними сила, за ними будет и перехваченная у супостата возможность.

— Князь! — настиг его в сече и встал рядом кто-то и отроков. — Выйди на время из рядов, должен сказать что-то.

— Говори здесь.

— Негоже здесь. Передай кому-нибудь из сотенных рать, тебя там, — показал назад, — там!

— Чьи это выдумки? Кто может указывать предводителю, где ему быть?

Но он сдержал, все же, жеребца и крикнул первому подвернувшемуся сотнику: «Будь за меня», — и снова к отроку!

— Что — там? Кто велел так?

— Сын твой, Богданко.

— Что?!

— Говорю, сын твой. Привел рать свою нам в помощь. Втикачами именуют себя.

Он не слушал дальше. Развернул вороного и погнал навстречу всадникам, которые — видел уже — выезжали и выезжали из леса.

Так уж очень радовался или умножал радость волнением — сам не знал. Единственно, в чем был уверен, — его ждут. Впрочем, ждут не все. Из всадников, вышедших на поляну и остановившихся перед самым полем боя, вырвался один и погнал своего жеребца на сближение с князем и с теми, которые были при князе.

— Отче!

— Сын!

Не далее как на полет стрелы стояло между ошалевших от крови мужей огнеликое творение Злобы и Тьмы — Чернобог и торопил каждого не медлить, спешить на кровавый пир и утолить жажду свою напитком мести: если не рядом, то почти рядом ржали, оповещая мир о безумии человеческом, кони, скрещивались, высекая искры и не только ударом копья о копье — слова о слово, ненависть о ненависть, там, в ветре страстей, лилась кровь, торжествовала злоба, прощалось с земным и цепенело перед неизвестностью загробной жизни человеческое. А тут на ближней округе поля боя, хоть и нехотя, все же покорно улеглась тишина, и брало верх другое царство — Белобога и его доброжелательной дочери Лады. Это они, боги Добра и Согласия успели осенить князей своей умиротворяющей тенью и напомнить им, находящимся на поддающейся Чернобожьему деянию поляне, что здесь вольно забыть об обязанности — быть в водовороте кровавом, как вольно и вспомнить, что один является сыном своему отцу, а второй — отцом сыну. А уж как вспомнили, не замедлили дать волю щедрости, которыми наградила их еще в день зачатия Лада, что на нее не скупился на протяжении всей их жизни Белобог. Обнимались растроганно и расточали жалобы на безлетье, которому позволено было разлучить их; воздавали хвалу благословенному, в божьих действиях, моменту, который свел их воедино и снова обнимались.

— Боги светлые и боги ясные! — первый опомнился и подал голос князь Волот. — Столько лет не виделись. Как ты ныне там, сын мой, на чужбине? Почему именуют так тебя и народ твой — втикачи?

— О, это потом, отче, как сойдемся после сечи. Говори, куда и против кого вести их, втикачей моих?

Волот не сводил с него любующихся глаз. Вот какой муж, и какой князь вырос, после пересиленной в свое время немощью, Богданко.

— Там и без нас справятся уже. Впрочем, сколько есть при тебе мужей, князь втикачей?

— Три тысячи.

— Оп!

— А еще князья Острозор и Зборко ведут своих. У них гораздо больше воинов, чем у меня, поэтому и опаздывают.

— Тогда это и есть она, наша перехваченная у обров возможность. Бери две тысячи скачи туда — показал направо, — к воеводе Власту. Остальных твоих всадников поведу я. Такой силой, думаю, не только на этом поле боя преодолеем обров, но и на будущее закажем им ходить в нашу землю.

XXV

Таким Баяна, пожалуй, и не видели еще. Сидел на привычном для правителя месте в палатке темный и страшный, словно обремененный тучей Перуна. И глаза зажмурил, будто целился на кого-то, и голову втягивал и втягивал в плечи. Вот-вот, казалось, оттолкнется и бросится на первого попавшегося советника, а бросившись, вцепится руками в горло и не выпустит уже, пока не увидит вываленный в изнеможении язык. Да хранит Небо от такого гнева. Было бы лучше не относиться к его совету и не быть здесь в этот злополучный момент. Да так, это было бы лучше.

— Турмы, ходившие сегодня на антов, здесь? — услышали, наконец, его голос.

— Здесь, Ясноликий.

— Тарханы, которые были предводителями в тех турмах, также здесь?

— Кроме тех, достойный повелитель, которые пали смертью храбрых.

— Храбрых у меня нет! — крикнул громким, тем, что гнет к земле, голосом. — Храбрые умирают на пути к славе, а не такой, как этот, позор.

Поднялся порывисто, и повелел тем, кого это касалось:

— Коня мне!

Конюхи не медлили, и каган не медлил. Вскочил на высокого, неугомонного, как и сам, жеребца и предстал перед турмами непокоренным, злонамеренным, еще яростнее, чем там, в палатке, не останавливался надолго. Вздыбил своего Белогривку перед одной из турм — и пошел дальше, вздыбил перед второй — и опять ушел. Похоже, будто искал кого-то и, не находя, произнес.