Каст опустил вниз глаза и молчал. Видел же: поле боя устелено трупами его легионеров, а то действительно не только винил Мартина с турмами Баяна, что совершил вчера.

— Торжествует тот, предводитель, — сказал, наконец, кто торжествует последний, над остальными.

Может, и не Коментиол, может, кто-то другой. Не надо было поднимать руку на империю.

Говорил так себе, чтобы похвастаться, а будто в воду глядишь. Коментиол так был слишком поражен разгромом Каста, что убоялся дальнейшей встречи с аварами в открытом поле и, оставив узкие проходы в горах, спрятался за единственными стенами Адрианополя и Филипополя. В той тесной долине, правдиво говоря, неожиданный и негаданный маневр его открыл Баяну путь во Фракию. И изрядно способствовал восстановлению в аварских турмах ратной отваги. Как же, их испугались сами ромеи, им снова вольготно идти в ромейские земли и брать у ромеев то, чего не взяли в прошлый раз. А такая вольготность — величайшее утешение для всякого авара. Обчищали начисто оставленные недавно поселки, города — и славили своего мудрого кагана, брали на меч и копье новые — и снова славили и величали великим воином, повелителем из повелителей. Только сам повелитель не занимался теми утехами. Был сосредоточенно задумчивый и строгий, кричал на верных и повелел верным: делайте то и то, дайте сведения и проверьте их достоверность. А когда проверяли, снова говорил:

— Узнайте, как отнеслась империя к бегству Коментиола из-под горы Эммы, к потере Аперии, Ираклеи, Чурула.

— Молчит империя, Ясноликий, онемели в империи.

— Неправда это — сердился. — Не верю, чтобы молчала. Адрианополь — последняя Ромейская застава во Фракии. Дальше — Длинная стена, а за Длинной стеной — Константинополь. Думаете, император не понимает, что такое потеря Адрианополя? Думаете, не заботится, чтобы не потеряли его?

Не то смущало Баяна, что ходил уже на стены Адрианополя и не смог взять их. С Адрианополя, как и с Филипополя, Коментиолу уже некуда отступать. А если так, почему он не стал защищать узкие проходы в горах и отправился чуть ли не до Длинных стен? Не в Анхиал и не куда-нибудь еще, все-таки в Адрианополь. Да очень испугался и не знал от страха, что делает? Пустое. Но хитрая лиса невзначай не оставит выгодные рубежи. Что-то скрывается за тем его вывертом, и, наверное, важное.

Ждал видаков своих с развилок — и старался понять, что скрывается, слушал их сведения — и снова думал. А разгадки не было и не было.

«Не обойти нам Адрианополь?» — родилась смелая мысль и все же не стала повелением для всех: может обернуться так, что аварские турмы пойдут на Константинополь, а Коментиол выйдет из Адрианополя и ударит неожиданно на них. Остается одно, пожалуй: посечь его вместе с когортами в Адрианополе. Когда то случится, все ромейские замыслы, даже самые мудрые из них, пойдут прахом. Само же взятие Адрианополя нагонит такого страха, что и Длинная стена перестанет быть надежной.

Баян резко отклонил завесу и велел тем, что стояли по другую сторону палатки:

— Хакан-бега ко мне.

Двое суток готовились авары к осаде ромейской крепости. Сама же осада должна была начаться на третий день. Но не началась. Рано утром, когда аварский лагерь спал еще, на него пошли ромейские когорты — не те, что защищали себя в Адрианополе, а пришедшие на помощь Коментиолу со стороны Филипополя и Аркадионополя. Где-то потом уже Баян узнал: то легионы Иоанна, Мартина и Дроктона. Тогда, во время нападения, не до того было, пришлось садиться в седло в чем спал и гнать жеребца туда, куда гнали все его уцелевшие после неожиданного вторжения и разгрома турмы.

На этот раз не собрал их уже вместе и не предстал перед ромеями заслоном. Уходил и уходил, преследуемый Коментиолом и напастями, что валились на него, словно снег на незащищенную голову, пока Дунай не защитил его и от преследования, и от напастей.

XXX

Сыновья стояли перед больной, вон как высушенной годами матерью, будто дубы на соколиновысокой опушке, один крепче другого. Оно и не удивительно, все молодые, при полной мужественной силе. Только Добролику на четвертый десяток свернуло, другим нет и тридцати. А уж что хороши собой, то ой, буквально все мамины крапинки собрали.

— Садитесь, дети мои. Садитесь и скажите, как живете-можете в своих волостях, в круговороте обязанностей семейных и родовых.

Мерила их пронизанными грустью и немощью глазами и думала: то ли такие слишком усердные были их с Волотом желания, такая искренняя правда велась между ними: как хотели оба, так и произошло. Велел Волот: народить матери Тиверии и княжеском роду на Тиверии сынов-соколов — и родила, шестерым дала жизнь; говорил, когда ласкал в слюбном ложе: «Хочу, ладо мое несравненное, чтобы дети наши родились похожими ликом на тебя, наилучшую из всех Миловид, а ростом и доблестью ратной удались в меня», — так и есть. Вот какие доброликие они, сыны ихние, и какие высокие и сильные собой. Действительно, подопрут собой горы и удержат, встанут по краям рубежей земли Тиверской — и никого не пустят. Как не радоваться таким и не гордиться такими?

— Сами, жены ваши, дети живы-здоровы?

— Да, что нам будет? Лета не одолели еще. А если так, откуда взяться немощи? Скажите лучше, как вы тут? Грусть, видим, не покидает нашу маму.

— Страдания, дети мои, мне уже не прогнать, а за все остальное спаси бог. Живу вами и вашим благополучием. О Радимке ничего не слышали? Где сейчас? Когда возвращается в Тиверию?

— От кого же могли слышать, матушка пригожая, пока сам не возвратится, ничего не будем знать.

— А гости заморские разве не ходят в Черн?

— Гости ходят, да мелкие, не из тех, что знают все и всех.

Покачивает, сокрушаясь, головой, а тем временем думает, как, действительно, плохо, что не может знать, где сейчас старший ее, тот, который сел после отца на отчий стол и взял на себя бремя княжения. Много воды утекло с тех пор в Днестре, еще больше — в Дунае. А за водой и годами уплывают люди, один за другим уходят. Вон сколько не досчитывается уже. Последовал за князем своим его собрат и лучший помощник в делах земли Тиверской Стодорко, еще раньше не стало Чужкрая, Кушты, Ближика, Бортника, постарел, хотя и не оставил ратную службу в стольном городе Тиверии, Власт. Да, тогда, как вече посадило на княжеский стол Радима, а Стодорко пошел в Ирий, воеводой в Черне стал он же, а предводителем дружины тиверской младший сын ее и брат Радима Добролик. Данко и Велемудр выросли за это время до сотников, имеют, как и старшие два, жен, детей, свои терема и свои волости при теремах. Не останется обделенным и наименьший — Остромир. Лишь тот, Светозарко, не имеет своего пристанища, и, кто знает, будет ли иметь его. Десятое лето проходит, как ушел к ромеям по науке, а все не возвращается. Или такая соблазнительная она ему, эта наука, такая затяжная? Хотя бы весточку подал.

— Держитесь брата князя, дети мои, — поучает тех четырех, что при ней, — и своей земли, они не дадут вас в обиду. Отец так хотел, чтобы вы были опорой для стола и нашего рода, а еще для земли Тиверской.

— Мы будем держаться, да будет ли держаться Радим нас? — робко, однако довольно прозрачно намекает Данко.

— Почему так?

— Просил я, чтобы и меня взял за море, чтобы и я привыкал, как сбывать пушнину, знал, где лучше сбывать. Слушать не захотел. «У тебя есть обязанность, — сказал, — и стой при ней».

— И правду сказал, сынок. Плохо будет, если каждый из вас будет делать то, что вздумается. Обязанность есть обязанность.

— А если она не по душе мне? Если меня море, на торги влечет?

— Вернется Радим, побеседуем об этом с ним. Самому же не гоже делать против его воли. Воля князя — закон для всех, для брата тоже. Кто знает, может, и к лучшему будет, если один из вас князем на столе будет сидеть, порядок земле и людям давать, другой торги вести, еще другой дружину будет собирать и заботиться, чтобы была обучена делу ратному, чтобы готовыми были встать против супостата и защитить землю от напасти.