Он отполз немного назад и опустился в дугообразную щель. В какое несуразное положение попал! Два ранения за одну атаку. А рота наступает. Интересно, далеко ли она продвинется. Совсем мало солдат в строю…

Осколки сильно жгли ногу. Порвав нательную рубашку, Еремин сделал перевязку, но она мало помогла. Взбрела мысль — запеть песню, может, забудется боль и кто-нибудь услышит его. И он пел. Над ним летели снаряды, бой продолжался, а он пел и пел…

Вдруг в противоположный конец щели кто-то прыгнул, Иван оглянулся, это был Вася Игнатенко, недавно назначенный связным к командиру роты.

— Сержант! Как ты очутился здесь? Что с тобой?

— Вася, будь другом, принеси воды, хоть каплю. Понимаешь, горит все внутри. Ноги покалечены, будь прокляты.

Игнатенко мигом притащил откуда-то фляжку воды:

— Лежи здесь. Бегу к командиру. Наступление продолжается.

Настала ночь. Линия фронта отодвинулась еще дальше, а возле щели по-прежнему никто не появлялся. Ноги болели ужасно, давно пересохло во рту. Сковывала непонятная усталость. Иван не помнит, спал он или был в забытьи… Его, конечно, не забудут и вынесут. А в вышине ярко горели звезды, и было совсем непохоже, что где-то рядом война.

Перед рассветом кто-то заполз в щель. Еремин застонал, и его окликнули. Он не помнит, что говорил. Очнулся в ворохе соломы. Потом пришли санитары и унесли в медсанбат.

Когда Иван Егорович пришел в сознание, вместо правой ноги, выше колена, неуклюже торчал обрубок. В палате напротив его койки сидели старший лейтенант Еж и капитан, замполит батальона.

— Как, сержант, самочувствие? — в один голос спросили офицеры.

— Что ж, самочувствие. Обезножил я… — и слезы потекли по щекам.

— Поправляйся, Иван Егорович, — тепло сказал старший лейтенант, — а мы будем добивать фашистов. Отомстим за твою кровь.

— За боевые подвиги командование представило вас к званию Героя Советского Союза, — торжественно произнес замполит.

В Троицке на улице Крохмалева под номером 69 стоит маленький чистенький домик, такой же уютный дворик. Там и живет сейчас Иван Егорович Еремин — мужественный солдат, простой русский человек великой нашей страны.

В ОСАЖДЕННОМ ТАНКЕ

Ломая смерзшийся снег, «Т-34» двигался недалеко от ручья, спрятавшегося под толстой пеленой снега. Впереди, перед деревней Жуково, была немецкая траншея с еле различимыми дзотами. Бой для танковой роты сложился неудачно. Три танка немцы подбили, а остальные отошли на исходную позицию.

Радист-пулеметчик младший сержант Виктор Чернышенко только что занял место тяжело раненного наводчика и зарядил пушку. Поспешив, послал снаряд выше дзота и виновато подумал: «Промазал».

Чернышенко ударил еще раз — от дзота полетели куски наката и комья земли.

Танк замедлил движение и, когда до траншеи оставалось не далее 40 метров, остановился. Чернышенко выстрелил еще раз, и снаряд расшвырял бегущую к деревне группу немецких солдат.

Тем временем гусеницы машины буксовали, мотор надрывно ревел, но танк уже сел днищем в болотине и не мог двигаться.

Гитлеровцы вновь заняли брошенный окоп и перешли в контратаку, но экипаж танка и подбежавший взвод автоматчиков прогнали их снова в окоп.

Из-за Жуково били минометы, и хотя зимний день короток, противник еще три раза пытался окружить застрявший танк и автоматчиков.

…Длинна и холодна декабрьская ночь. Ушел на розыски своих командир танка. Связи с ротой и штабом бригады нет со вчерашнего утра. Виктор штурмует эфир, но в треске и шуме чужих раций его не слышали те, кого он страстно искал.

Вернулся с печальным известием командир:

— Бригада отошла. Кругом следы гусениц, подбитые и сожженные машины — немецкие и наши.

Ночью гитлеровцы вновь попытались окружить русских. Тяжело ранило командира танка и нескольких автоматчиков. Их перевязали, но с отправкой в тыл медлили.

— Обстановка запутанная, — говорит сержант, командир взвода автоматчиков.

Но Чернышенко не согласен:

— Я предлагаю раненых отнести в тыл и автоматчикам отойти к своим.

— А как же вы? — спросил сержант-автоматчик.

— Мы с механиком-водителем останемся. Нам покидать машину нельзя. Боеприпасов полно, НЗ продовольствия есть, рация исправна, так что день-два продержимся, а там и наши подойдут, — спокойно ответил Виктор.

Автоматчики ушли перед рассветом и унесли раненых.

— А все же веселее было с пехотой, — простуженным баском проговорил старшина механик-водитель. — Фрицы наверняка пожалуют в гости. Туговато нам будет двоим-то.

— Отобьемся. Зато и выручка придет. Наблюдай за противником, а я попытаюсь установить связь.

Одев наушники, Виктор привычно повторял:

— «Тополь»! «Тополь»! Я «Береза». Как слышишь, отвечай! — Но «Тополь» молчал.

— Немцы! — крикнул старшина.

Виктор прильнул к прицелу. В утренней дымке еле различимы фигуры на снегу.

— Подпустим поближе и угостим из автоматов.

…Потеряв несколько солдат убитыми, немцы отошли. Вероятно, они рассчитывали, что танкисты спят или, бросив танк, ушли.

Когда все стихло, старшина открыл люк и полез.

— Куда ты? — Чернышенко вздрогнул от неожиданности.

Старшина не успел ответить: его убили пулеметной очередью. Стреляли из подвала домика с синими окнами. Двумя снарядами Виктор уничтожил пулеметное гнездо и закрыл люк. Гитлеровцы притихли. «Перед атакой», — подумал Чернышенко и подсчитал снаряды.

Шли третьи сутки. Тоскливо одному в танке в окружении врагов. Младший сержант вновь одел наушники… Настойчиво вызывал «Тополь», верил: откликнется кто-нибудь из своих. Сохло во рту. Бесконечный односторонний вызов надоел. И вдруг Виктор услышал ответ:

— «Береза»! Я тебя слышу хорошо. Машину не бросать! На помощь выслан Алексей Соколов.

— Где находитесь, где рота?

Но «Тополь» снова исчез, и связь оборвалась так же неожиданно, как и началась.

Под вечер Чернышенко услышал артиллерийскую стрельбу, а вскоре ветер донес знакомые звуки танковых моторов.

— Идут! — крикнул он от радости и выстрелил из пушки, давая знать о себе.

Наступил вечер, а к танку так никто и не явился. Радость сменилась разочарованием. Почувствовав усталость и голод, Виктор вспомнил, что он ни разу не ел за трое суток. Вещевой мешок оказался на днище танка, наполовину в воде. Буханка хлеба раскисла. Сахар растаял. Лишь блестели две банки мясных консервов. Утолив голод, Чернышенко положил хлеб в нишу рядом с гранатами. «Пусть подмерзнет», — подумал он.

И снова суровая ночь, и снова тоскливое ожидание. Сегодня еще больше клонило ко сну. Только теперь Виктор почувствовал, как одеревенели его ноги, точно налитые свинцом. Валенки давно намокли. Трое суток в воде…

Ступая с ноги на ногу, Виктор разогревал их, досчитал до двух тысяч шагов, сбился. Чавканье ледяной воды одуряло монотонностью. Коснулся рукою брони. Уральская сталь кольнула стужей, пальцы прилипли к броне.

Еще одна ночь без сна и новый день, наполненный ожиданием. Соколов не являлся, и Чернышенко, теряясь в догадках, решил: «Погиб парень».

Лишь под утро пятого дня в корму танка, кто-то постучал. Виктор не спал.

— Я свой! Соколов! Открой люк.

Чернышенко обрадовался, а ноги не идут. Еле выбрался на башню.

— Залезай поскорее, — приглашал он шепотом старшего сержанта.

— Ранили меня, сволочи, в ногу, — выругался Соколов. — Понимаешь, идти нисколько не могу. А ты один?

— Один. Почему отошли наши? — допытывался Виктор.

— Немцы перешли в наступление, ударили будто бы на Невель, правее нас.

Виктор подал Соколову консервы и хлеб:

— Поешь, а я осмотрю кругом. Фрицы подтянули противотанковое орудие.

Еда оживила Соколова, и он рассказал, как они вдвоем с наводчиком пробирались на выручку.