Беверли прошла за ней в пещеру в мексиканском стиле, где в гамаке лежал Роберт и читал книгу «Творчество и патология». Он взглянул на вошедшую Беверли и снял очки для чтения.

— Рад с вами познакомиться, — сказал Роберт, когда Симона их представила. — Симона много о вас рассказывала после возвращения из Мексики.

Беверли представления не имела о том, что Симона могла рассказать о ней, разве что о ее чопорности и неприятии ситуаций, которые ей самой нравились. Как в случае с Эдуардо и Хорхе. Даже после возвращения в Нью-Йорк Беверли испытывала смешанные чувства по отношению к тому дикому вечеру. Иногда она вспоминала, как разговаривает по телефону с Питером, а на ней только лифчик и рубашка, и вспыхивала от стыда, а потом ненавидела себя за то, что не позволила Эдуардо дойти до конца.

— Интересное местечко, — сказала Беверли, с любопытством оглядываясь. — Никогда такого не видела. Как будто в джунгли попала.

Роберт вылез из гамака. Он выше Питера, подумала Беверли, у него широкие плечи. На нем были выцветшие джинсы с широким кожаным поясом, полосатая рубашка, волосы взъерошены. Она не осмеливалась внимательно рассмотреть, но ощутила, что у него эрекция, и содрогнулась от прилива жгучего желания.

«Знаете, — хотела сказать Беверли, — я не такая чопорная, как могу показаться, я, наверное, могу сделать все, что можете вы, и даже больше. Спорю, что смогла бы кое-чему вас научить».

— Можно предложить вам выпить? — спросил он.

— Да, с удовольствием. — Она не могла взглянуть ему в глаза. — Виски, пожалуйста.

Беверли бросила свою диету военнопленного после возвращения в Нью-Йорк, особенно в части напитков. Она просто не могла остановиться. Чем больше пила, тем больше ей хотелось, и, к несчастью, могла выпить очень много. Почти все уже лежали под столом, а она ни в одном глазу. Какой смысл пить, думала Беверли, если остаешься трезвой? Может, когда уйдет от Питера, то не будет так много пить? Ей нравилось обвинять его во всех грехах, но если она уйдет и не бросит пить, кого тогда ей винить?

— Причина, почему ты пьешь, — сказала ей Симона на пляже в Пуэрто-Валларта, — в том, что ты Рыба. Рыбы — это водный знак, и рожденные под ним люди пьют все подряд.

Беверли считала, что это полная чушь, но вдруг в этом есть зерно истины? Если это правда, тогда она может обвинить звезды, а это даже лучше, чем обвинять Питера. Более солидно, более научно.

Роберт доставал лед на кухне, девушки слышали позвякивание кубиков.

— Он очень симпатичный, — прошептала Беверли и кивнула в сторону кухни. — Как идут дела?

— Он мил со мной, очень мил, — пожала плечами Симона. — Мы сейчас не ссоримся, но это еще хуже. Мы живем в молчании.

— А у меня жизнь стала получше, — сказала Беверли, думая о Питере-младшем и двух попугаях.

— Ты все еще подумываешь о разводе? — спросила Симона.

— Постоянно, но это трудное решение. Ведь дети такие маленькие.

На самом деле ей хотелось сказать: «Я не хочу разводиться. Я люблю своего мужа».

Если бы только Питер любил ее, как прежде. Знать бы только, какие совершить поступки, чтобы он снова ее полюбил. Она сделала бы все мыслимое, кроме связи с другим мужчиной. Что, если она переспит с другим, а Питер не будет ревновать? Что тогда? По крайней мере, она получит удовольствие, об этом стоит подумать. И по возвращении из Мексики Беверли много об этом думала. За семнадцать дней после приезда они с Питером один раз занимались любовью, и это было не слишком интересно. Он тупо и механически двигался, как будто отбывал трудовую повинность. И поэтому оргазм у нее был такой слабый, что она его почти не заметила, а на следующий день ее жутко тошнило.

Такое чувство у нее было в юности, когда она жила в Солт Лейк Сити и обнималась с мальчиками в машинах, но не позволяла зайти дальше. На следующее утро живот неизменно болел, и приходилось принимать ледяной душ, чтобы прийти в себя. А потом наступало самое ужасное: нужно было спуститься к завтраку и предстать под пронизывающим взглядом матери, который отражал еще одну великолепно проведенную ночь. В таких случаях глаза у матери приобретали специфическое выражение, они становились затуманенными. Беверли часто думала, какая сексуальная жизнь была у матери после смерти отца четыре года тому назад. У нее есть любовник? Или ей теперь это не нужно? Ей пятьдесят два. Секс уже не нужен? Беверли ощущала, что это не так. Во всяком случае, когда ей будет пятьдесят два, то так не будет. Как это жить и не заниматься сексом? Это невозможно, это же чистая смерть. Нет. Даже хуже.

Когда Роберт вернулся из кухни, Беверли отметила, что ее виски слабо разбавлено. Симона уже рассказала, что она алкоголичка?

— Спасибо, — сказала она, затрепетав от соприкосновения рук.

Беверли не могла понять, это именно Роберт Фингерхуд так на нее действует или в столь невыносимый момент ее жизни подошел бы любой приемлемый мужчина. Она знала, что пришла к критической точке, потому что на прошлой неделе кончила во сне. Этого не случалось с ней со времен девственности, восемь миллионов лет тому назад в Солт Лейк Сити.

Роберт включил проигрыватель, и они начали светскую беседу. Спектакль, с которого ушла Беверли, ее мнение о Мексико-Сити и мнение Симоны, чучело совы над гамаком, два орущих попугая в музыкальной комнате Беверли и, наконец, зачем Беверли спешить на поезд.

— Меня ждут, — сказала она.

— А нельзя позвонить и сказать, что вы приедете позже? — спросил Роберт. — Почему бы не поужинать с нами? У меня в плите баранья нога.

— Нет, — неуверенно ответила она. — Я не могу. Правда. Мне надо домой. Спасибо. В другой раз.

Его слова о бараньей ноге поразили ее, поскольку Питер на кухне был беспомощен, он даже яйца не умел варить, не говоря уж о яичнице. Она удивилась, почему Роберт готовит ужин. Может, ему нравится это делать по выходным? Беверли никогда не приходило в голову, что Симона не умеет готовить так же, как не может достичь оргазма.

— Да, обязательно приходи к нам, — искренно пригласила Симона. — Мы будем очень рады. Мы с Робертом раздражаем друг друга. Правда, Роберт?

— Невероятно. — Он бросил на нее уничтожающий взгляд.

Беверли поняла, что после ее ухода разразится гроза. За восемь лет замужества она научилась улавливать симптомы и в миллионный раз подумала, что никто, никогда и нигде не счастлив.

— Раздражение — это точное слово, — прошептала Симона, провожая Беверли к двери.

Есть такие тяжелые периоды в жизни, что, вспоминая их много позже, мы удивляемся, как нам удалось их пережить. Именно об этом думала Беверли, когда через пять дней ей позвонил Роберт Фингерхуд и пригласил поужинать сегодня вечером.

— Симона вчера выехала, — добавил он, как бы вспомнив в последнюю секунду.

Как долго я ждала этого момента, мелькнуло в сознании Беверли. Недавняя серость ее существования, ощущение, будто ты уже умер, исчезли. Она неожиданно ожила, сердце застучало, кровь забурлила, когда Беверли мысленно выбирала, что ей сейчас надеть.

— Куда Симона выехала? — «Розовое шерстяное платье. Нет. Зеленое».

— На старую квартиру на Пятьдесят седьмой.

— Понимаю. — «Зеленое все-таки тесновато. Но надо примерить».

— Разрыв давно назревал, — продолжал Роберт, — и наконец произошел. К счастью. Какой смысл жить с человеком, с которым не можешь разговаривать?

— Никакого, — автоматически ответила Беверли. — А как Симона приняла это? Очень расстроилась?

— Только сначала, когда я сказал, что ей, наверное, будет лучше, если она вернется на старую квартиру. Симона быстро все поняла. Ни слез, ни сцен.

И никакой жалости к Симоне? Беверли не могла в это поверить и подозревала, что Роберт сам себя обманывает, уходя от чувства вины, но через секунду решила, что это не ее дело. Симона — всего лишь ее знакомая, даже не приятельница, она ей ничего не должна. И, полностью все понимая, сказала, что приедет к нему в семь вечера.