Беверли Филдс Нортроп III сидела в салоне первого класса. Длинные рыжие волосы связаны узлом на затылке. Одна заколка расстегнулась, и Беверли, ощутив, как она царапает кожу, с силой воткнула ее в копну волос. Скоро снова отстегнется. Смешно, подумала она, почему одни заколки расстегиваются, а другие нет.

Беверли глянула на часы-браслет, отделанные бриллиантами. Ровно девять тридцать. Полпути проделано. Она решила переставить часы после приземления; ей хотелось оставить пока нью-йоркское время. Так ощущала себя ближе к Питеру и детям. К детям да, но зачем быть ближе к человеку, которого только что оставила? Она и вправду его бросила или убежала на время?

Красивая стюардесса с большими карими глазами убрала недоеденное мороженое и спросила:

— Принести сыр и фрукты?

Воспоминание об украденном в магазине Гарден-Сити сыре преследовало ее. С тех пор Беверли видеть его не могла. Кроме того, от сыра толстеют, а она приговорила себя к диете военнопленного.

— Нет, спасибо, — автоматически улыбнулась Беверли стюардессе, у которой на фартуке было грязное пятно. — Я подожду напитки.

От них тоже толстеют, но они успокаивают. Беверли было холодно и неуютно. Наверное, не надо было пить два бокала шампанского.

Стюардесса так же автоматически улыбнулась в ответ:

— Да, хорошо.

Беверли трясло, она опустила рукава кашемирового свитера и подумала, не стоит ли укрыться пальто. Оно было в ящике над ней. Или попросить у стюардессы одеяло? Девушка стояла в метре от нее, вежливо выслушивая жалобы пассажира.

Беверли стало жаль ее: дрянная у нее работа. Хотя, может быть, ей нравится, может, она радуется возможности подавать еду на высоте нескольких миль, может, в Мексико-Сити ее поджидает дружок. На другой стороне прохода другая стюардесса подавала восьмое блюдо обеда десятку пассажиров первого класса, расположившихся на той стороне.

Беверли сидела у иллюминатора, и место рядом было свободно. Перед тем как застегнуть ремень, она пересчитала пассажиров и в момент взлета представила себе заголовки завтрашних газет: «Двадцать человек погибли в авиакатастрофе». Это будет одна из тех жутких трагедий, которые порождают разные расследования и разговоры о недостатках в работе властей. Мысль об этом еще больше усилила дрожь. Раньше она не боялась летать, но ведь раньше всегда летала с Питером, и его присутствие внушало ей чувство безопасности.

Через несколько минут, когда самолет оторвался от земли, Беверли расстегнула ремень и рассмеялась. Как это похоже на нее: позабыть о пассажирах в другом салоне. Будто они не существовали только потому, что меньше заплатили за билеты и сидели в жуткой тесноте, по трое в ряд, ели только одно блюдо и мечтали вытянуть ноги. Беверли распрямила свои стройные длинные ноги и залюбовалась туфлями из крокодиловой кожи.

Питер неплохо поработал над ней. Она стала таким же снобом, как и он, хотя раньше этого не признавала. Беверли вспомнила путешествие в Европу во время медового месяца. Они плыли на «Королеве Марии». Конечно, в каюте первого класса, и однажды, сидя за икрой с шампанским в великолепной столовой, она спросила:

— Дорогой, как ты думаешь, что едят в туристическом классе?

— Жареные плитки, дорогая, — быстро ответил Питер. — Им подают нечто подобное.

Беверли не поняла, ей показалось, что он назвал жареные улитки.

— Не знала, что улитки жарят, — сказала она, а Питер расхохотался.

После этого всякий раз, когда они ели улитки, то с улыбкой вспоминали об этом случае.

Девять тридцать пять. Дети, должно быть, уже спят. Будем надеяться. Маргарет сказала, что ей нечего беспокоиться, она будет присматривать за домом так же внимательно, как при хозяйке. Беверли огорчилась при этих словах, потому что усомнилась в том, так ли уж необходимо ее присутствие в замке на Стюарт авеню. Как будто после замужества и рождения двух здоровых красивых детей она становилась ненужной для дома. Ее можно убрать. Механизм смазан и может работать самостоятельно.

Не дури, сказала она себе, хватит жалеть себя. Беверли презирала это качество в других людях, возможно, потому что оно напоминало о ее собственных наклонностях.

— Хватит жевать свое несчастье, — сказала она своей подруге Ди-Ди за два дня до того, как Ди-Ди умерла, наглотавшись таблеток снотворного. — Ну, нет у тебя сейчас любовника. Живи дальше.

Но Ди-Ди не захотела жить, и, когда Беверли узнала о самоубийстве, она долго плакала в своей комнате, а внизу псих-попугай орал: «Убирайся! Убирайся!» Как Ди-Ди могла это сделать, думала Беверли тогда. Она и сейчас задавала себе этот вопрос. Как могла оставить мужа (пусть и нелюбимого) и трех детей, которым была нужна? Или не нужна? Они нуждались в ней больше, чем ее собственные дети, которые очень спокойно отнеслись к сообщению об ее отъезде? Да, конечно, Питер-младший слишком мал, уговаривала она себя, нельзя ждать от ребенка двух с половиной лет понимания того, что от матери его отделяет три тысячи миль. Возьмем Салли. Да, Салли могла бы и больше огорчиться, это несомненно, и равнодушие дочери поразило Беверли в самое сердце. У Салли была своя жизнь, и вместо слов о том, что будет скучать без мамочки, она спросила:

— А почему зимой птицы летят на юг?

— Не знаю, — ответила Беверли, вспоминая, скучала ли она по матери, когда ей было пять лет.

Прикрыв рот ладошкой, чтобы не рассмеяться, Салли выпалила:

— Потому что пешком далеко идти!

Беверли попыталась изобразить веселье, и поэтому Салли продолжила:

— Что такое серое, на четырех ногах и с хоботом?

— Слон?

— Нет, мышка в отпуске!

Салли так хохотала, что чуть не задохнулась, а Беверли подумала: Господи, я родила комедиантку. Когда она пересказала шутку Питеру, он улыбнулся и сказал, что гордится остроумием маленькой дочери.

— Мексика? — спросил он потом, бросая на нее взгляд исподлобья. — Почему Мексика, дорогая? Там же все болеют дизентерией, правда?

Беверли хотелось сказать, что лучше она заболеет дизентерией, чем продолжать так жить: мертвой, замороженной, нелюбимой. Ей надо уехать от Питера, побыть одной, подумать. Мексика казалась идеальным местом для этого. «Заграница, а так близко», — писала воскресная «Таймс» в разделе путешествий, и Беверли подозревала, что Мексика — гораздо больше заграница, чем, скажем, Париж или Лондон, и именно эта мысль влекла ее туда. Ей хотелось побывать в абсолютно чуждом мире. В Мексике она не будет почтенной матроной из Гарден-Сити с приличным мужем и двумя приличными детьми. В Мексике она будет инкогнито. В Мексике она будем тем, кем захочет.

— Я много читала о новом антропологическом музее в Мексико-Сити, — ответила Беверли мужу. — Я хотела бы осмотреть его. Ты же знаешь, дорогой, как меня интересует антропология.

Питер вопросительно взглянул на нее.

— Правда, дорогая? В первый раз слышу.

— Кроме того, — поспешно добавила она, — я хотела бы несколько дней отдохнуть под солнцем Акапулько или в Пуэрто-Валлата. Там как раз снимался фильм «Ночь игуаны».

— Кажется, мексиканский жучок крепко укусил тебя, а значит…

Беверли заметила следы внутренней борьбы на лице мужа.

Ему хотелось избавиться от нее на некоторое время, но претила ее неожиданная независимость. Она могла хотя бы спросить его, не хочет ли и он поехать в Мексику. Он бы отказался, потому что сейчас не может лететь. Тони Эллиот загрузил его работой больше, чем когда-либо. Она бы сделала вежливый шаг, он ответил бы тем же. Впрочем, напомнил Питер себе, она же из безродной семьи, так что нечего ожидать светских поступков.

— Напитки, — предложила кареглазая стюардесса, подкатывая к Беверли тележку с прекрасными бутылками.

— Пожалуйста, «Драмбуи», — сказала Беверли, отметив, что пятно на фартуке исчезло.

Потом она уставилась на черное холодное небо за иллюминатором.

На сиденье 27-Е в туристическом салоне Симона поглощала обед из одного блюда. Она сидела на среднем кресле, зажатая с обеих сторон, и от этого у нее была страшная клаустрофобия. Симона любила летать и надеялась, что место будет у окна, но там сидел бизнесмен среднего возраста, который перед обедом выпил два мартини и сейчас сосредоточенно ел.