Сейчас у меня на коленях сидела Красотка. Ее нос был сухим, а дышала она часто и прерывисто. У нее должны были скоро появиться щенки, и долгая дорога из Санкт-Петербурга в Париж явно не пошла ей на пользу. Пекинес, который, по всей видимости, не чувствовал за собой никакой моральной ответственности за нынешнее состояние своей подружки, безжалостно изводил ее своим отрывистым и пронзительным тявканьем. В конце концов я возмутилась и наградила его шлепком; с оскорбленным чувством собственного достоинства пекинес забился под комод. Красотка жалобно заскулила, и я стала гладить ее, утешая. Неужели я снова увижу Наполеона? От одной этой мысли кровь бросилась мне в лицо.

— Не надо так бояться этого, душенька. — Голос князя Долгорукого вывел меня из задумчивости. — Ведь ты приехала в Париж специально, чтобы увидеть его. Тогда что тебя смущает? Ведь все преимущества на твоей стороне. Ты сможешь наблюдать за ним, а он не будет даже знать, что ты где-то рядом. А если он увидит тебя во время этого приема, то удивляться придется ему, а не тебе.

— Да, это верно, — ответила я, подавляя в себе тревогу. — В таком случае, шестого ноября мы едем во дворец Фонтенбло.

— Но это лишь часть новостей, что я хотел сообщить тебе. — Князь Долгорукий взял у меня скулящую Красотку и посадил ее в корзину. — К сожалению, другая часть моих новостей весьма прискорбна. Дело в том, что наш император разорвал дипломатические отношения с Англией. Иными словами, он дошел до того, что превратился в одного из послушных союзников Бонапарта.

— Не могу понять императора Александра, — сказала я, содрогнувшись. — С одной стороны, он по-прежнему испытывает недоверие к Наполеону. Это, помимо всего прочего, подтверждается нашим с тобой присутствием в Париже. А с другой стороны, торопится выполнять желания Наполеона, не заботясь о том, что, таким образом, он теряет уважение союзников и лишается преданности своих подданных.

Князь Долгорукий пожал плечами.

— Сегодня императора Александра не понимает никто, — сказал он резко. — Недовольство им растет с каждым днем. А вообще, буду откровенен с тобой, наш император является сыном сумасшедшего и внуком нимфоманки. Подобная наследственность — тяжкое бремя, и не случайно его называют человеком, полным противоречий. По своим убеждениям он либеральный самодержец, слабый по характеру, но упрямый. Остается лишь молиться Богу, чтобы в будущем он не преминул использовать в борьбе с Бонапартом то упрямство, которое обращает сегодня на пользу этому тирану.

6 ноября я с самого утра испытывала беспокойство и нетерпение. В этот день после всех долгих лет мне предстоит снова увидеть Наполеона — и теперь уже в качестве императора Франции! Что, если он подойдет ко мне, несмотря на большое число присутствующих? А вдруг он решит заговорить со мной, начнет расспрашивать про мою жизнь? Мне надо заранее приготовить на этот случай какие-нибудь ответы. Они должны звучать правдоподобно и естественно. Нужно выглядеть очень уверенной, и ни в коем случае нельзя выдавать своего волнения. Но, чем отчетливее представляла я себе эту встречу с Наполеоном, тем неспокойнее становилось у меня на душе. Время тянулось еле-еле, стрелки часов казались приклеенными к циферблату. Задолго до положенного часа я начала готовиться к приему при императорском дворе. Платье для этого случая было сшито из лионского шелка бледно-голубого цвета и имело большой вырез. Весь низ и длинный шлейф платья украшали нашитые сверху кружевные веточки с листьями. Диадема на голове, бриллиантовое колье и длинные — до локтя — перчатки были непременной принадлежностью придворного туалета. Я не давала своей горничной ни минуты покоя, а парикмахер уже в который раз переделывал мою прическу. И вот наконец наступил момент, когда я больше ни к чему не могла придраться. Элегантная женщина, смотревшая на меня из зеркала, лишь очень отдаленно напоминала юную Феличину Казанова с Корсики. Даже если Наполеон посмотрит в мою сторону, сможет ли он узнать меня?

Пришел князь Долгорукий в парадном, украшенном золотыми позументами мундире своего полка. Пока он восхищался моим нарядом и украшениями, я натягивала на руки длинные перчатки. Мои пальцы были холодны как лед, а тело, наоборот, горело как в огне.

— Поехали, — сказала я сдавленным голосом. — Я ждала этого дня тринадцать лет, и сейчас я не в силах терять ни минуты. Я должна снова увидеть Наполеона.

В величественном зале приемов во дворце Фонтенбло все приглашенные нетерпеливо ожидали момента, когда высокие двустворчатые двери растворятся и послышатся звуки «Марсельезы». Всем хотелось занять место в первом ряду, где можно было все увидеть и быть замеченным, поэтому я охотно позволила отодвинуть себя во второй ряд. Теперь я стояла позади князя Долгорукого, наполовину укрытая за его широкими плечами. Мне уже не было ни жарко, ни холодно, и я уже не знала, существую ли я вообще или нет. Я смотрела, не отрываясь, на двери, из-за которых должен был появиться Наполеон.

И вот заиграла музыка, двери распахнулись, спины мужчин согнулись в почтительном поклоне, дамы присели в низком реверансе — в зал вступили император и императрица. Императорская чета медленно начала совершать обход собравшихся в зале.

Я приподнялась на цыпочки и из-за плеча князя Долгорукого увидела Наполеона. Он заметно пополнел, его волосы были коротко подстрижены, отчего выступающий подбородок стал еще более заметным. На неподвижном, как маска, лице застыла неестественная широкая улыбка. На нем был простой, довольно скромный мундир безо всяких медалей или украшений, если не считать узкой красной ленты — учрежденного им ордена Почетного легиона. Я подумала о том, что, таким образом, он лишь выставляет напоказ свою простоту — хочет доказать, что при своем величии не нуждается ни в каком внешнем блеске и украшательстве. Он показался мне незнакомцем. Ничто — ни его облик, ни движения — не будило во мне воспоминаний. Да, это был совершенно чужой для меня человек.

Сейчас я впервые увидела стоявшую рядом с ним супругу — императрицу. У нее была худощавая стройная фигура и традиционное белое платье. Ее лицо под толстым слоем пудры и излишне ярких румян выглядело слегка увядшим.

Императорская чета двигалась по залу, выполняя все требования придворного этикета. Некоторым Наполеон оказывал особую честь своим личным обращением, вернее, он попросту бросал им свои реплики и шел дальше, не дожидаясь ответа. Очаровательно улыбаясь, Жозефина столь же терпеливо и изящно задавала кое-кому вопросы, едва шевеля своими плотно сжатыми губами. Сейчас они подходили все ближе и ближе. Мне уже были видны тонкие трещинки на густо напудренных и напомаженных щеках Жозефины; я заметила, как нервно подрагивают мышцы на щеках Наполеона. И вот они стоят перед князем Долгоруким. Наполеон высказал какое-то замечание, князь Долгорукий поклонился и что-то ответил, Жозефина повернула голову и двинулась дальше. Безразличный взгляд Наполеона скользнул по моему лицу, чуть зацепившись, а затем устремился вперед, затем остановился и снова вернулся ко мне. Наши глаза встретились. Я не могла двигаться, не могла думать. Сейчас я видела только эти светлые глаза, которые пристально смотрели, словно не решаясь поверить, и потом сразу вдруг узнали меня.

Неожиданно Наполеон улыбнулся своей прежней нежной улыбкой. Мое сердце остановилось. Я почувствовала, как мои щеки вспыхнули. Мы, не отрываясь, смотрели друг другу в глаза. От этой улыбки, этого взгляда моя воля стала таять как воск. А затем он внезапно отвернулся — и отпустил меня.

Не помню уже, как я уехала из Фонтенбло, как добралась до своего дома и своей постели. Знаю только, что бежала из дворца — от него и от самой себя. Мне удалось избежать разговора с Наполеоном, но не было спасения от своих собственных мыслей и чувств. И вот я уже лежу в постели, ошеломленная нахлынувшими воспоминаниями, и дрожу от страха перед тем, что ожидает впереди.

Впервые за столько лет меня охватила паника — я боялась Наполеона, боялась себя. Если для того, чтобы довести меня до этого состояния, хватило одного лишь взгляда, одной лишь его улыбки, если все в нем напоминает мне о прошлой любви, как смогу я быть твердой в своей ненависти? Как мне бороться с этим самым могущественным в Европе человеком, если его власть надо мной так велика, что тотчас же парализует мою волю и заставляет желать того, чего я вовсе не хочу? Разве может мое сознание забыть обо всем, что было, если мое тело продолжает тосковать по нему? Когда же улетучились воспоминания о тех многочисленных мужчинах, которые нужны были мне лишь для того, чтобы заставить мое сердце и мое тело забыть его? Один только взгляд, одна улыбка — и все эти мужчины превратились в безликих, бестелесных призраков. Но мне нельзя, я не должна допускать этого. Почему я пытаюсь вспоминать сейчас только хорошие вещи, почему я забываю все остальное?