Несколько деревянных лошадок весело крутились на карусели, а лодки-качели взмывали в голубое небо. Мы с мамой присели на скамейку и посмотрели на гулянье. Тут продавали кокосовые сладости. По всему полю были разбросаны балаганы. Стайки ребят тихо передвигались от аттракциона к аттракциону. Загорелый мужчина шел через поле, неся в руках два ведра с водой. Из ярких, раскрашенных дверей фургончиков выглядывали женщины, а под ступенями лежали ленивые собаки, которые то вскакивали, то снова ложились. Медленно разворачивался праздник. Особого шума, гама вроде не было. Крупная дородная женщина мужским голосом зазывала ребят на какой-то аттракцион. Красивый мужчина стоял, расставив ноги, на возвышении и, отклонившись назад, играя на пальцах и губах, свистел и удивительно похоже подражал различным звукам. Возникало ощущение, что это не он свистит с помощью пальцев и губ, а дикий гусь летает вокруг, хлопая крыльями. Маленький, толстый человечек с уродливо раздутой грудью вопил из будки перед толпой зевак, призывая их принять вызов молодого силача, который стоял, скрестив руки, со сжатыми кулаками, с мощными бицепсами. Когда его спросили, готов ли он сразиться с возможными противниками, молодой человек кивнул головой, не утруждая себя словесным ответом.

— Вот это сила! Да он может одной левой уложить двух противников! — вопил маленький толстый человечек с раздутой грудью, пытаясь раззадорить трусоватых парней и девушек. Чуть поодаль слышался голос торговца кокосовыми сладостями, который безуспешно уговаривал покупателей попробовать его товар. Молодежь не хотела рисковать мелочью и пробовать то, что он предлагал. Маленькая девочка подошла к нам и посмотрела на нас, лакомясь мороженым, зажатым между двумя вафельками. Однако мы, очевидно, показались ей неинтересными объектами, и она направилась к балаганам.

Мы уже почти отважились пересечь площадь, где раскинулась ярмарка, когда услышали звон церковного колокола.

«Один… два… три…». Неужели действительно колокол пробил три раза? Потом ударил более низкий колокол: «Один… два… три». Колокол звонит по усопшему. Я посмотрел на маму. Она отвернулась от меня.

Человек, подражавший звукам, продолжал свистеть… Женщина хриплым голосом продолжала зазывать на свой аттракцион. Потом наступило затишье. Мужчина с раздутой грудью зашел за занавес, чтобы помериться силами со своим здоровенным товарищем. Продавец кокосовых сладостей в сердцах двинул в «Три Бочки». Сладости были доверены попечению нахальной девицы семнадцати лет. Деревянные лошадки все еще носились по кругу. На них восседали два испуганных мальчугана.

Вдруг опять зазвучал колокол, издававший резкий низкий звук. Я слушал, но не мог сосредоточиться на счете ударов. Один, два, три, четыре… в третий раз какой-то здоровенный парень решился покататься на лошадках, но у него ничего не получилось… восемь, девять, десять… без сомнения, у свистевшего мужчины слишком выдается кадык — адамово яблоко… полагаю, ему больно, когда он говорит, поскольку кадык так выпячен… девятнадцать, двадцать… девочка слизывает мороженое малюсенькими порциями… двадцать пять, двадцать шесть… — я подумал, а действительно ли я правильно досчитал до двадцати шести, считал-то я чисто механически. Я сдался и стал смотреть на лысую голову лорда Теннисона на раскрашенном транспаранте, за ним выплывало изображение краснолицего лорда Робертса, потом Дизраэли с лицом негодяя.

— Пятьдесят один, — сказала мама. — Пошли… пошли.

Мы поспешили сквозь людскую толпу к церкви, и вскоре очутились возле сада, где последние красные часовые выглядывали из-за верхушек остролиста. Сад представлял собой нагромождение беспорядочно посаженных вялых розовых хризантем и жалких майских кустов, среди которых тянулись вверх призрачные стволы остролиста. Сад примыкал к приземистому темному дому, который, казалось, сжался, съежился, скрытый зарослями тиса. Мы подошли к нему поближе. Шторы были опущены, но все равно можно было видеть, что в одной из комнат горели свечи.

— Это Тисовый Дом?[2] — спросила мама подошедшего к нам любопытного паренька.

— Это — дом миссис Мей, — ответил мальчик.

— Она одна живет? — спросил я.

— С французом Карлином. Но он умер… и она зажгла свечи там, где лежит покойник.

Мы постучали в дверь.

— Вы пришли насчет него? — хрипло прошептала согбенная старая женщина, глядя на нас своими очень голубыми глазами и беспрестанно кивая трясущейся головой в бархатном чепце на одну из комнат.

— Да, — сказала мама, — мы получили письмо.

— Ах, бедняга… он нас покинул, миссис, — и старая леди тряхнула головой.

Затем она посмотрела на нас с любопытством, наклонилась вперед, положила свою сухую, старую, покрытую синими венами руку на мамин локоть и шепнула доверительно:

— Свечи уже дважды прогорели. Он был отличным парнем, просто замечательным!

— Мне нужно зайти и уладить кое-какие дела… я его ближайшая родственница, — сказала мама дрожащим голосом.

— Да… я должно быть вздремнула, потому что когда очнулась, было уже совершенно темно. Миссис, я больше не сижу с ним и многие свои дела даже отложила ради него. Да, он ведь страдал, он так мучился, миссис… да, миссис! — Она подняла свои древние руки и посмотрела на маму своими ясными голубыми глазами.

— Вы не знаете, где он хранил свои бумаги? — спросила мама.

— Да, я спросила отца Бернса об этом; он сказал, что нам нужно молиться за него. Я купила свечи на собственные деньги. Он был хорошим парнем, очень хорошим! — И она опять скорбно тряхнула седой головой. Мама шагнула вперед.

— Хотите его видеть? — спросила старая женщина испуганно.

— Да, — ответила мама, выразительно кивнув. Она уже поняла, что старуха просто-напросто глуха.

Мы прошли вслед за женщиной на кухню, затем в длинную низкую комнату, темную, с опущенными шторами.

— Садитесь, — пригласила старая леди все тем же тихим голосом, как будто говорила сама с собой. — Вы случайно не его сестра?

— О… жена его брата! — высказала догадку старая леди.

Мы покачали головами.

— Кузина? — снова попыталась догадаться она и посмотрела на нас внимательно. Я утвердительно кивнул.

— Посидите тут минутку, — сказала она и вышла. Она толкнула дверь и, выходя, задела кресло. Вернувшись, она принесла бутылку и пару стаканов и уселась, расставив все это на столе. Глядя на ее тонкие, сморщенные запястья, с трудом верилось, что она способна удержать бутылку.

— Он ее только начал… выпейте немного для поднятия духа… давайте, — сказала она, подвигая бутылку к маме, и заспешила из комнаты, вернувшись уже с чайником и сахаром. Мы стали отказываться.

— Ему больше не понадобится, бедняге… А это — хорошая выпивка, миссис, он всегда употреблял хорошие напитки. Ах, за последние три дня он не выпил ни капли, представляете, ни капли. Ну, давайте, раз осталось, давайте.

Мы опять отказались.

— Он там, — прошептала она, указывая на закрытую дверь в темном углу мрачной кухни.

Войдя туда, я споткнулся о маленький порожек и тут же налетел на столик, где стоял высокий бронзовый подсвечник. Он с грохотом упал на пол.

— Ах!.. Ах!.. О Господи! Боже мой! Боже мой! — запричитала старая женщина. Вся дрожа, она обошла вокруг кровати и снова зажгла очень большую свечу. Свет упал на ее старое, морщинистое лицо и осветил большую темную кровать из красного дерева, капли воска упали на пол. В мерцающем свете свечей мы могли видеть очертания человеческого тела под покрывалом. Она приоткрыла покрывало и снова начала причитать. У меня сильно забилось сердце. Я был потрясен. Я не хотел смотреть на лицо покойного, но должен был это сделать.

На кровати лежал тот самый мужчина, который повстречался мне в лесу, только теперь его лицо было безжизненным. Я ощутил в душе сильную горечь, чувство ужаса и страха переполняло меня, я снова был очень маленьким и очень одиноким в огромном пустынном мире. Точь-в-точь крохотная песчинка, которая бессознательно несется куда-то в темноте. Потом я почувствовал, как мама положила мне руку на плечо и горько воскликнула: