— Тигра! — погрозил Мосей Анкудиныч жене Погоныша Матрене, на что та тотчас же открыла окно и выставила огромный, совсем не женский кулак.

Старик плюнул, отошел от Погоныша и сел на бревна.

К сборне стали подходить мужики. Изот замешался среди них и, уже не оглядываясь на окна своего дома, начал рассказывать забавную историю, случившуюся с ним на рыбной ловле.

— Матрена идет! — крикнул в шутку Акинф. Овечкин.

Вздрогнувший, побледневший Зотейка вдруг забормотал такую чепуху, что мужики схватились за животы. От Погонышевых ворот к сборне действительно тяжелой, мужской походкой шла Матрена, Зотейкина жена.

— Шире грязь, назем плывет! — крикнул все тот же весельчак Акинф Овечкин, статный мужик с прямым носом, с копной черных, подбитых в кружок волос.

Матрена скрипнула зубами, сжала кулаки и пошла прямо на улыбающегося Акинфа. Может быть, она и толкнула бы его, если бы он мгновенно не отскочил в сторону. Немного успокоившись, Матрена подвернула сарафан и села около сжавшегося Зотейки Погоныша.

— Змей Горыныч! — сострил Акинф.

Мужики снова засмеялись.

— Тебе бы эдакого громобоя, Акинф Фалеич! — крикнул кто-то.

— А я бы или сам вдребезги, или ее пополам!

Погонышиха безмолвно сидела, уставившись на широкий носок обутка. Она не доверяла ничтожному, легкомысленному своему мужу и на деловых собраниях присутствовала всегда сама, не давая Зотейке и «рта раскрыть».

— Я так думаю, что по-божески, по силе надо, мужички. Кто сильнее, у кого скота больше, значит, тому, к примеру, и покосов больше, — начал было Самоха Сухов, политично обходя вопрос об елани, но Акинф Овечкин, хитро прищурившись, сказал:

— На елани богатеям нарежут земли по три аршина на душу.

Мосей Анкудиныч и Автом Пежин так и привскочили на бревнах:

— Как так — по три аршина?..

— Какая такая права?..

— А вот и такая, что хвост короток…

— Какой хвост?

— Костяной да жиленый…

С того и пошло… К приходу Орефия Лукича сход гудел, как растревоженное шмелиное гнездо. Посреди кричавших, размахивавших руками выделялась огромной, нескладной своей фигурой и толстым, красным от злобы лицом Матрена. Выпятив богатырскую грудь и широко разведя руки, словно заслоняя собою рыжего, как подсолнечник, Емельяна Прокудкина, мешавшегося тут же Зотейку, красивого Акинфа Овечкина, двух коренастых, низкорослых Федуловых, толстых, розовощеких близнецов Свищевых, высоких, с маленькими головами братьев Ляпуновых и жидкобородого старика Поликушку, она в то же время вела наступление и оттесняла от бревен к самой дороге, в грязь, трясущегося от гнева Мосея Анкудиныча, побагровевшего Самоху Сухова и злого, медвежеватого Автома Пежина. Выкинув сучковатый кулак к самому лицу больше всех горячившегося Мосея Анкудиныча, покрывая все голоса, Матрена кричала:

— И не дадут, ни макова зерна не дадут!

— Врешь!.. Врешь, ослица валаамская! — взвизгивал рассвирепевший и потерявший в гневе благообразие Мосей Анкудиныч.

— Соли их круче, Матренушка! — не удержался, крикнул Акинф Овечкин.

— Охти, матушки!.. Мирские захребетники… И туда же, к советской власти, с рукой, подпершись клюкой: «Подайте христа ради!» А это не хотите? — Погонышиха плюнула в желтую бороду старика.

— Тьфу… Тьфу, срамница! — заругался Мосей Анкудиныч.

Мужики, бабы засмеялись на всю площадь. Даже Марина, неузнаваемо похудевшая, побледневшая, не удержалась и в первый раз улыбнулась.

— Ух, батюшки! — выкрикивал Емельян Прокудкин. — Уса-ха-рила елейного старца! Окропила! — смеялся Емелька Драноноска, как ребенок, взвизгивая и даже приседая.

— С песком моет кулачков, чтоб не заржавели, — шепнул весело улыбающемуся Зурнину, усаживаясь рядом с ним на скамейку, Дмитрий Седов. — В ячейку бы к нам ее!.. Эта не сдаст в трудном положенье…

— Горяча, как неезженая кобылица в коротких оглоблях…

Новый председатель сельсовета Дмитрий Седов открыл собрание.

Гул постепенно утих. Зурнин попросил слова. Мужики почтительно сняли шапки. Теплый, южный ветер шевелил седые, русые и черные волосы на головах, бороды.

Зурнин намеренно коротко сказал о том, что партийная ячейка исходатайствовала землеустроителя для раздела незаконно захваченной богатейшей черноземной елани.

— Заодно настаиваем мы и на переделе покосов. Дело собрания решить, как делить елань: давать ли богатеям, у которых по триста ульев пчел, по два десятка коров дойных да по сотне маралов, или разделить ее между беднотой и средними по достатку?

— Не давать! — дружно загалдели в разных концах. — Не давать! — громче всех взвизгнул Емельян Прокудкин.

— Православные крестьяне! Где это видано? — стараясь перекричать всех, надрывался Мосей Анкудиныч.

— Я вот тебе покажу, где видано! — схватив старика за воротник кафтана, снова приступила к нему Матрена Погонышиха.

— Отошло-о ваше времечко! Отцарствовали! — пронзительно закричал Емельян Прокудкин.

Мужики ревели, шикали, кто-то из ребят оглушительно свистел.

— Так его, Матрена Митревна, приткни ужа вилами!

Мосей Анкудиныч кинулся к Зурнину.

— Товарищ Зурнин, это что же такое будет? Где такой закон? Бог-от где? Трудящийся, можно сказать, сызмальства…

— Иуда! — крикнул Фома Недовитков.

— Лисой прикинулся!.. Гони его, товарищ Зурнин! Гони его, Митрий Митрич!.. Председатель, чего смотришь, гони!..

— Не да-ва-ать! — не унимался покрасневший от напряжения, как помидор, Емельян Прокудкин.

Седов смеялся. Герасим Андреич шептал Орефию Лукичу что-то, но в шуме, в криках тот не слышал.

«Вот оно, вот оно когда в точку, вот когда наша берет!» — ликовал Зурнин.

Ни он, ни новый председатель сельсовета, ни Дмитрий Седов не в силах были остановить ругани, да и не хотели этого делать.

«Пусть наломают хвосты толстосумам, пусть хоть на этом примере поймут, что дело-то серьезное!»

О крутом характере старшей сестры вдовы Виринеи, Матрены Погонышихи, Орефий Лукич много слышал рассказов, но в схватке с кулаками видел ее впервые. На примере сегодняшнего собрания он особенно ясно понял, что и в раскольничьей Черновушке партии есть на кого опереться.

— Ставлю на голосование! — закричал Дмитрий Седов.

Шум смолк.

— Кто за надел кулаков?

Мосей Анкудиныч проворно вскинул руку, воровато оглядываясь по сторонам.

— Восемь!.. Кто против надела кулаков землей?

Старик опустил голову, услышав шум от дружно вскинутых рук.

— Предлагаю комиссию.

— Комиссию!.. Комиссию!..

— Товарища Зурнина! Петухова! Седова!

— Погонышиху! — смеясь, выкрикнул Акинф Овечкин.

— Овечкина! — закричал Емельян Прокудкин.

— Драноноску! Драноноску!..

Мужики выкрикивали фамилии друг друга, норовя все войти в комиссию.

На Фоминой недели артельщики выехали пахать.

Во всей Черновушке только и плугов было, что у артели да еще старенький и проржавевший плуг у попа Амоса.

Не пахавшие до этого мужики бросились делать сохи.

Дмитрию Седову хотелось пустить на пахоту сразу оба плуга.

— Пусть смотрят, как артель ворочает, — говорил он.

Но Герасим Андреич настоял, чтобы выезжать пока с одним.

— Тройкой целины не взять, придется припрягать четвертую, а у нас всех лошадей шесть.

Посмотреть на выехавших пахать новеньким, полученным от «казны» плугом собрались ближние мужики с елани.

Трефилка Петушонок закричал на лошадей. Герасим Андреич перекрестился и запустил плуг. Дмитрий Седов без шапки шел рядом. С сухим треском врезался лемех, оставляя за собой глянцевый черно-коричневый пласт земли.

Лошади вытянули шеи, напрягли крестцы. Герасим Андреич подстегивал кнутом кобылу Дмитрия Седова. «Мой-то Карько воротит аж плуг набок, а она… стрель ее в бок…» — подумал он и почувствовал какую-то неловкость от этой мысли.

Мужики обступили Петухова, остановившего лошадей на завороте, завистливо ощупывали, приподнимая за ручки новенький зеленый плуг.