Вскоре очертания парохода растворились в ночной темноте, но огни долго еще блестели, как новое созвездие в небе, а потом начали бледнеть и исчезать. Лодка опять осталась одна в непроглядном мраке.
Люди снова легли, на сердце у них было пусто. В ушах долго стоял шум корабля — ритмичный рокот моторов, плеск волн, глухой гул винта. Жизнь, во всем ее блеске и комфорте, пронеслась мимо и исчезла как сон. Там у людей вдоволь свежей воды, есть ванны и умывальники, рестораны со столиками, застланными белоснежными скатертями, вкусная еда, чистые прохладные постели — все, что угодно! А у них — ничего. Вырвавшись на свободу, они попали в плен к бездушному морю, и безбрежные водные просторы оказались крепче решеток.
Хоть бы раз подул ветер! Пусть бушует ветер, пусть поднимется самая страшная буря — лишь бы лодка не стояла на месте!..
Их разбудил Вацлав. Далеко на востоке, за мертвым горизонтом, что-то вспыхивало, слабо освещая на мгновение краешек моря.
— Молния! — взволнованно сказал Милутин. — Но очень далеко.
Все глядели, затаив дыхание, на далекие вспышки.
— Может, дождь пойдет? — нарушил молчание студент.
Об этом думали все, но никто де решался высказать свою мечту.
— Трудно сказать, — вздохнул печатник. — Бывает, что и попусту гремит!
— Где молния, там и ветер, — сказал далматинец. — Лишь бы буря докатилась до нас!
Но через полчаса далекие вспышки угасли и горизонт снова почернел.
Наступило утро, тихое и спокойное. Море едва заметно волновалось. Лодку даже не качало, она то поднималась над водой, то плавно опускалась, и тогда перед глазами оставалась лишь чернильная синева. Горизонт затянуло полупрозрачной, жемчужно-белой завесой тумана, который постепенно редел. Стало душно и жарко. Появившееся над туманной дымкой испарений солнце начало снова безжалостно припекать.
Люди молчали, томясь от жажды. Бессилие снова сковало их. Не хотелось ни двигаться, ни говорить, ни думать. Кое-кто попытался освежить рот морской водой, но вкус ее показался очень соленым, горьким, неприятным. Даже капитан после первого же глотка отказался от этой попытки.
— Вода испортилась, — сипло сказал он. — Совсем соленая!
— Хоть бы какое облачко показалось! — вздохнул Крыстан. — Было бы на что надеяться!
Небо оставалось безнадежно чистым. Парус так и висел обмякший.
К девяти часам туман исчез, слегка прояснился изогнутый мертвой зыбью горизонт. И сразу же несколько пар глаз заметили вдалеке еле различимое белое пятнышко.
— Там что-то есть! — воскликнул Вацлав.
— Где? — встрепенулся далматинец.
— Вон там! — показал Вацлав высохшим пальцем.
Далматинец вглядывался, пока не заболели глаза.
— Фелюга, — тихо сказал он. — Капитан, посмотри!
Но капитан и без того уже весь обратился в зрение.
— Фелюга, — не совсем уверенно подтвердил он.
Белое пятнышко застыло на юго-западе, между лодкой и сушей. Через полчаса далматинец, не спускавший с него глаз, снова заговорил:
— Не движется… Стоит на месте.
— Не движется, — как эхо повторил капитан.
— По-моему, трехмачтовая, — сказал далматинец.
Капитан медлил с ответом.
— Трехмачтовая! — повторил Милутин.
— Пока не вижу, — сказал капитан. — Но если трехмачтовая, то, значит, не болгарская. У нас нет трехмачтовых…
— Хорошо, если бы не болгарская! — сказал далматинец.
Неожиданная мысль запала в голову капитану, но он не решился высказать ее.
— Почему же она стоит на месте? — в раздумье спросил далматинец. — Разве бывают такие большие фелюги без мотора?
— Мне самому не верится, — неуверенно сказал капитан. — Пусть маленький мотор, но он должен быть, хотя бы для маневрирования при ветре…
— А может быть, мотор испортился? — предположил далматинец.
— Возможно, — согласился капитан и подумал: «Хорошо бы так! Хорошо, если они тоже скованы штилем. Пусть бы так и стояли на далеком горизонте!..»
Вдруг фелюга повернулась, стала боком к лодке, и тогда капитан тоже разглядел, что она трехмачтовая.
— Иностранная! — вслух решил он. — Не болгарская!..
Часть третья
Фелюга действительно не была болгарской.
На ее средней мачте без движения висел старый, выгоревший на солнце флаг сомнительного цвета. Когда-то он, очевидно, был ярко-красным. В неподвижных складках спрятался затейливо изогнутый белый полумесяц. На носу и сзади на корме белой масляной краской было выведено: «Йомит» — что означало «Надежда».
Фелюга была турецкая. Она была доверху загружена дешевым товаром — древесным углем для стамбульских рынков. Не только в трюме, но и на палубе громоздились черные, кое-где прорванные мешки. Из наспех зашитых дыр торчал сухой, крошащийся уголь.
Мешки были уложены плотными штабелями, чтобы не распались при первом же волнении моря. Горелый запах угля смешивался с запахом смолы и дегтя, и от этого духота казалась нестерпимой. Зато из кубрика доносился приятный аромат — матрос, исполнявший обязанности кока, готовил в большой луженой кастрюле куриную похлебку.
Фелюга стояла на месте. Паруса повисли на мачтах, отбрасывая на палубу слабую тень. Где-то позади, в машинном отделении, слышались редкие, отчетливые удары молотка и звон металла — кто-то не торопясь и, видимо, без особого рвения занимался ремонтом.
Издалека фелюга казалась покинутой — ни души на палубе, никаких признаков жизни. Неприметная волна слегка покачивала ее, и нос мотался из стороны в сторону, потому что у руля тоже никого не было.
Брошенная на волю волн, фелюга медленно дрейфовала. И все же, несмотря на кажущееся безлюдье, на палубе был человек. Вид его никак не вязался с этой грязной и заваленной столь никчемным грузом фелюгой. Человек был молод, красив, просто, но изысканно одет. На нем были хорошо отутюженные брюки из синего американского полотна с тщательно отогнутыми манжетами; необычайной белизны шелковая рубашка казалась чудом на фоне окружающей неимоверной грязи.
Молодой человек полулежал в плетеном шезлонге, держа в руках старое французское издание «Кандида» Вольтера. Читал он без увлечения, но внимательно, как читают учебники.
Почти ничто не выдавало в нем коренного жителя востока, разве только красиво изогнутый крупный нос, миндалевидные глаза и, может быть, чуть коротковатая верхняя губа. Вообще же чистое белое лицо с гладкой, выхоленной кожей, каштановые волосы и карий цвет глаз — все это говорило, что он скорее европеец. Он был бос — единственная небрежность, которую он себе позволил, — но узкая ступня свидетельствовала о том, что это лишь прихоть.
В общем, внешность этого молодого человека выразительно говорила о том, что отец его владеет немалым состоянием.
Действительно, в Стамбуле все знали Ханука Кувера, богатого судовладельца, обладателя одной из роскошнейших вилл в Принкипо и одного из самых старых и красивых генуэзских палаццо на берегу Босфора.
Единственный сын Кувера, Кенан, вырос в просторных покоях этого палаццо, окруженный заботами и вниманием, подобающими отпрыску знатного рода.
Палаццо на берегу Босфора, с красивыми узорчатыми окнами и старинными дверями из ливанского кедра, представляло собой просторное, утопающее в зелени здание, в котором всегда царила тишина. Фасадом оно вдавалось в пролив так, что морские волны омывали каменные плиты фундамента. Спальные комнаты выходили на зеленые холмы Пера, заросшие кипарисами и раскидистыми пиниями. Внизу, под домом, был устроен морской ангар. Кенан прямо из столовой спускался туда, садился в моторку, и через какие-нибудь две минуты уже бороздил спокойные воды Босфора. Не так много юношей из золотой стамбульской молодежи могли позволить себе подобное удовольствие.
Вот уже два года молодой человек учился в Париже, а каникулы проводил в плаваниях. В то лето он пожелал отправиться на «Йомит» в Болгарию, вовсе не обрадовав прихотью старого Кувера. Фелюга обветшала, слабый и изношенный мотор мог отказать в бурном море. Не лучше ли прокатиться на каком-нибудь солидном пароходе в Бейрут, Газу, в Пирей или в Александрию?