Ныне — последний уход от той жизни. Это теплило, тешило сознание. Всякий раз он принимал добросклонность и ласки двора, лишь милостиво позволяя монархам себя уговорить. Зато всегда их покидал — хлопая дверью.

И самоуверенная Екатерина, и вероломный Павел, и коварный Александр — ничего, терпели!

А кто, собственно, они такие против них, Разумовских? Это ведь ещё надлежит крепко поразмыслить, прежде чем определить, кто из них более «в случае». И если уж на то пошло, кто законнее и ближе к трону Петра: потомки простого казацкого рода, но плоть от плоти своего, славянского, корня да законным церковным браком соединённого с родною дщерью великого российского императора — или, скажем, чужих, немецких, кровей нищая бесприданница?..

От то-то, Панове! — как любил говаривать отец Кирилл Григорьевич, малороссийский гетман и президент Петербургской Академии наук, — родной брат Алексея Григорьевича[24], бывшего украинского парубка, а затем супруга российской императрицы Елизаветы Петровны. Так-то, Панове!..

Однако последний расчёт со двором не выходил из головы, горел хоть и слабым, но каким-то противным крапивным зудом.

Никто и на сей раз не гнал, упаси Боже! Просился в отставку сам, и давно уж. Но вот как её получил — это и ущемило.

Александр пригласил, когда граф, право, и забыл о своей настойчивости. Обласкал лучистостью глаз, выражал одни приятности и, уже вставая, вручил на пергаментном листе писанное отменной каллиграфиею личное к нему императора обращение: «Граф Алексей Кириллович! Приемля в уважение принесённую Вами просьбу и расстроенное здоровье, я увольняю Вас от службы, назначая Вам пансион по десяти тысяч рублей в год. Пребываю Вам благосклонный Александр».

Будто выставил вон... А не так втайне мечтал проститься! Чтобы с задранной вверх головой да ни на кого не глядя через порог — и дверь не они, а сам бы наотмашь...

Собственно, так он от двора самой Екатерины ушёл — не по нраву, и всё тут!

Как все сыновья гетмана и президента академии, он, Алексей Кириллович, старший средь братьев, образование получил отменное. Сначала в том домашнем институте, или «малой академии», на Десятой линии Васильевского острова, где занятия вели лучшие учёные Петербурга и Европы, затем — диплом Страсбургского университета.

Отец их, сам в отрочестве пастух и брат пастуха, на себе испытал: случай случаем, да и себя надобно тянуть за уши наверх. Восемнадцать годков всего было ему, когда уже возвратился из Германии, где по распоряжению Елизаветы постиг многие научные премудрости и иноземные языки не где-нибудь, а в Гёттингене и Берлине. Посему с малолетства и сыновей наставил на ту же стезю.

В одну из годовщин своего восшествия на престол Екатерина произвела старшего сына гетмана в тайные советники и назначила сенатором. Но вот какие письма вскоре начал он направлять отцу, когда тот по гетманским заботам выезжал из столицы всея Руси в Батурин, свой стольный малороссийский град: «Мне кажется, что всякий капрал нужнее меня отечеству и несравненно более имеет случая оному делать заслуги. Сии мысли, весьма нередко мне воображающиеся, может быть, отчасти являются причиною тому, что я не только ни малой по сие время склонности не чувствую ко двору, но, напротив, чрезмерное во мне к оному отвращение повседневно прибавляется. Сил моих более недостаёт продолжать столь противную мыслям моим службу. Следствия же сего принуждённого моего состояния те, что и нрав мой час от часу переменяется, и здоровье моё совсем от того истребляется...» И — куда уж откровеннее: «Все пути к достижению чести и похвалы молодому человеку закрыты, кроме одного: худые или хорошие свойства души в людях не уважаются, а поставляют в достоинство одни преимущества телесные. Вы представить себе не можете теперь, в каком развратном состоянии найдёте двор по возвращении Вашем в Петербург. Три фаворита вдруг сильны и велики; один другого давит и старается более возвыситься унижением своих соперников...»

Видно, не скрывал своей презрительности и перед матушкой государыней — при обсуждении дел в Сенате вдруг капризно возражал, упрямо не давал своего голоса при принятии того или иного закона, выгодного, по его убеждению, лишь фаворитам и всевозможным приспешникам.

Однажды, когда к нему прямо изволила обратиться императрица с укором на его строптивость, ответствовал: «Нехотя повинуюсь...»

А что потом? Известно — прошение об отставке. Однако — с гордо вскинутой головой...

Росла гордыня непомерная: коль вы такие, то мы вам не слуги.

Когда принял трон Павел, возвращавший на службу тех, с кем по разным причинам не поладила мать, надменно отказался Алексей Разумовский от его предложения вернуться в Сенат.

Образованный, утончённый ум искал точку приложения и нашёл: ботаника. В полученных от отца имениях — сначала в подмосковных Горенках и Перове, затем в малороссийском Почепе и вокруг него — всерьёз занялся садоводством и парковым искусством. Не жалел денег — выписывал учёных, различные экзотические сорта декоративных и плодовых деревьев, кустарников, трав... И преуспел: ботанические сады и оранжереи удивляли соотечественников и иноземцев. Объединил вокруг себя единомышленников и основал первое в России общество испытателей природы.

Наверное, и мимо Александровых предложений вернуться к государственным деяниям прошёл, если бы не мелькнувшая мысль: выпросить для природоиспытательского общества титул императорского. Но для этого пришлось принять предложение молодого императора стать попечителем Московского университета.

Злые языки болтали: Разумовского оторвали от теплиц, чтобы поставить во главе рассадника просвещения.

Ладно, брешите что ни попало, думал он про себя тогда, а только у царствующей династии свой интерес, у него, Разумовского, — тож.

При всём же при том — удовлетворение самолюбия: на поклон — не сам, а он — внук Екатерины...

Собственно, с неё, самозваной государыни, вся эта сумятица и началась в душе и уме: если бы не отец, гетман и президент академии, не видать бы развратной чужеземной бабе российского престола и неизвестно, на каком монастырском подворье, где из кельи — лишь краешек неба, могла бы окончить она, заговорщица, свои дни...

Однако гетман — и великая княгиня, ставшая императрицей... Даже теперь поставь имена рядом, произнеси вслух связанную с ними тайную мысль, сочтут сумасшедшим. Но — было! Тут уж, как говорится, ни убавить, ни прибавить...

В ту пору, когда Ангальт-Цербстская принцесса с тремя заношенными платьями в сундуке и матерью-побирушкой прикатила в Петербург, на неё, тьфу, стыдно было смотреть. Гусыня щипаная, а туда ж — невеста внука Петра Великого, наполовину тоже, прости Господи, немчика, наследника российского престола... Но поди ж — Елизавете Петровне, взявшей на себя патронаж над племянником, сыном старшей сестры Анны, невеста приглянулась — не дура оказалась принцесса, поняла, что всё поставлено на карту. Такая фортуна одной из миллионов не выпадает, только в сказках встречается, а тут с ней — всё наяву.

Коротко, хитрая и смышлёная гостья из германского города Штеттина обворожила и ненаглядного супруга императрицы Елизаветы — Алексея Григорьевича.

Эх, дядя, родной дядя Алёша, можно сказать, некоронованный монарх, куда ж ты глядел, кого подпускал к престолу? Ай не чуял своим природным хохлацким умом, куда скакнёт эта неуклюжая девчонка-подросток по имени София Августа Фредерика, или просто Фике, как звали её там, у себя, в Германии?..

Но ладно бы один дядя приложил руку к её возвышению. На трон-то её возвёл отец — гетман и президент, он же командир лейб-гвардии Измайловского полка!

То было ранним июньским утром семьсот шестьдесят второго года, когда в слободе Измайловского полка граф Кирилл Григорьевич обратился к дрожавшей от возбуждения и от несхлынувшей ночной прохлады пока ещё просто императорской супруге:

— У меня в Петербурге две силы — Академия наук и Измайловский полк. Наука сейчас бессильна, зато верная опора твоя, матушка, — солдаты и штыки... С Богом!..