Неизвестно в точности, как было дело дальше, но Яковлева выпустили. Надо полагать, начальство все-таки сообразило, что парень он полезный. Некоторые думают так, что начальство все равно вытащило бы его из тюряги. Потому что такого бескорыстного парня надо иметь, особенно если назревает необходимость поднимать какое-нибудь проваленное хозяйство. А леспромхоз был хозяйством проваленным, и Яковлев его вытащил, и теперь у начальства на ногах болтался колхоз «Заречный», куда до зарезу нужен был председатель.

Начальство вызвало Яковлева и вроде бы удивилось, что он восемь месяцев под следствием сидел. Мол, знало бы, ни за что не допустило бы. А теперь, мол, Иван Ефимович, дело прошлое, надо работать дальше. Давай в «Заречный», там тебя колхозники председателем выберут, а то Чугунов спился и не тянет. Теперь прибыль — все, а ты ее умеешь выколачивать не хуже иного капиталиста. Это, конечно, начальство сказало для смеху.

Так Иван Ефимович Яковлев стал председателем колхоза, не теряя возникшей дружбы с адвокатом Сорокиным Владимиром Андреевичем.

Владимир Андреевич иногда занимался охотой, но редко. И вот он сидел со своим ружьецом в доме председателя, принеся, конечно, бутылку. Прибыл адвокат на тягу весною, и был принят радушно.

Сидели они в жаркой комнате — Иван Ефимович любил тепло, — сидели, сняв сапоги и шевеля пальцами по жаре. Жена Ивана Ефимовича, Фрося, тихая женщина, учителка, души не чаяла в адвокате: ведь вытащил! Детки тоже уважали дядю Володю, да и сам адвокат как-то потянулся душою к семейству и, удивительно, защищал безвозмездно. Что заплатят в консультацию — то и лады, больше не требовал. За такое дело другой адвокат шкуру бы содрал.

— Я тебе скажу, Ефимыч, — жевал огурец Сорокин, — нельзя сказать, что я святой. Я свой кусок достану, когда организацию буду защищать. А ты — ангел, тебя самого за деньги показывать надо. Ты меня заинтересовал как экземпляр. При таком деле — и чист! Это же удивительно!

Иван Ефимович, конечно, пропал бы, ибо не имел языка. Он и в последнем слове только одно и сказал: «Прошу снисхождения». Он не умел говорить. Правда что экземпляр. И Фрося была тихая, только и знает — обед сварить, тетрадки проверить.

Но Яковлев, конечно, понимал, что Сорокин получил кое-что для своего авторитета. А для адвоката иметь авторитет — не скажите. Кто спас? Сорокин! Ага, надо иметь в виду. И не взял ничего, и — спас. Сильный человек. Это Яковлев понимал и, умея говорить, сказал бы.

Однако не сказал, а только тихо посмеялся и налил в стопочки. Впрочем, Сорокин по глазам его прочел эти мысли. Прочел, улыбнулся дальней улыбочкой. Мол, знаешь — знай, и я знаю… Приятного ума человек.

Яковлев кашлянул, поднял стопочку. Выпили. Закусили корочкой.

— Совет дай, Андреич…

— Ну?

— Построил колхоз чайную. При дороге. Дорога шумная. Машины. Монастыри кругом. Станцию обслуживания автомобилей, а?

Адвокат закурил.

— Начальство к тебе пока еще не пристает?

— Будто довольны… По первому году, конечно, прибыли не было, по второму — сто тысяч дали, сейчас думаем тысяч четыреста… Но — промыслы… С хлеба не разживешься… Хотел монастырь взять — Спаса на юру… Рушится монастырь… А он на нашей земле… Я бы из него доход сделал… Дадут?

— Надо подумать… Тут важно форму подачи найти. В наше время главное — форма подачи. Надо подсчитать, найти чем насмешить.

— Как так насмешить?

— А так, Иван Ефимович! Улыбку вызвать. Согласие, данное при улыбке, всего дороже. Начальство улыбается редко, ему не до смеха. А тут улыбнется, как солнышко проглянет. И запомнит: что-то такое приятное Яковлев поднес, хороший работник. Тут у тебя тыл обеспечен, орудуй на здоровье. Мешать пока не будут. А как придет пора помешать — глядь, у тебя и прибыль в руке. Тут делать нечего, кроме как опять улыбаться.

— Захотят, так и с прибылью… Того…

— Не скажи! Без прибыли сидел бы ты за свои дрова показательным судом.

Иван Ефимович встал, прошел в другую комнату, принес кальку, разложил на краю стола:

— План монастыря… Адвокат удивился:

— Когда ты успел?

— Чайную делают мне художники… По договору… Я попросил — сделайте план. Они, конечно: давай деньги. А денег на это нет… Говорю: ребята, за так снимите план… Если дело выгорит — не прогадаете, а не выгорит — значит, не судьба… Сняли!

План монастыря Спаса на юру был чистенький, и нельзя было подумать, что изображал он древние развалины, где каждая стена была разрушена и горы многолетнего хлама завалили кельи.

Яковлев налил стопку себе, выпил.

— Консервный завод мне разрешается строить, а туристический комплекс — нельзя… Закон… Консервный завод… Консервировать мне нечего… Вот тут бы я — гостиницу, тут бы — станцию обслуживания… Предмет старины… Золотое дно… Американцы приедут — у меня к ним счет. Я с них хочу кое за что хоть долларами взять… Под видом консервного завода, а? Посадят, как ты думаешь?

Сорокин заблестел глазами:

— Могут и не посадить. Как представить дело… А хлеб?

Яковлев вздохнул отчаянно:

— Ну, не родит тут хлеб! И не родил сроду. Выгоднее покупать. Мясо можно вдесятеро, овец можно, молоко, картошку… А хлеб не родит… Ну что я могу поделать, Андреич, если его хоть слезами поливай… Где же это сказано, чтобы жить без выгоды, без учета земли?.. Хлеб — в хлебных местах. По четыреста-пятьсот пудов можно брать, если с умом… А у меня — молоко, мясо, предметы старины… Все — деньги, а?

— А зачем тебе деньги? — спросил адвокат.

— Шутишь, Андреич? Деньги, они — деньги… Не в том, чтобы покупать там себе тряпки, — обойдусь… Деньги есть учет… Одна земля дороже, другая — дешевле, это же от бога, значит, надо шевелиться… Без денег не узнать что почем. Может, эту работу и делать не надо… Может, ее под пресс выгоднее… А время на нее пошло. И труд. Деньги — это труд. А труд без денег — одна политика…

Сорокин, конечно, засмеялся от такой домашней политэкономии. Но Яковлев не обиделся. Он снова повернул на монастырь. Ездил, мол, в город, присматривался в «Интуристе». Сорокин переспросил — когда, мол, ездил, чего не заехал.

Но тут Яковлев как бы в себя ушел. Опустил голову, стал наливать, закуску подвинул.

Ибо было ему что скрывать от Сорокина…

Жизнеописание Трофима Михайловича Картузенки начинается главным образом с того момента, когда он появился в Москве с женой своей Лизаветой и малым ребеночком Мишенькой на руках.

До указанного времени жизнь свою он сам решил в расчет не брать как неудачную и прошедшую в тумане и как бы во сне молодых своих ошибок. И с таким твердым решением он и прибыл к месту дальнейшего жительства.

История жизни Трофима Михайловича Картузенки есть история жизни семейно порядочной, без каких-либо предосудительных излишеств, как то водка или же самогон.

Трофим Михайлович представлял собою довольно крупного мужчину, достигшего ста тридцати шести килограммов веса. Эти его личные килограммы располагались по всей наружности хозяина весьма пропорционально и даже красиво, а именно: больше в плечах и шее и, в самой небольшой степени, на животе. Когда Трофим Михайлович надевал шляпу и выходил на двор посмотреть что к чему, он ничем не отличался от других интеллигентных людей, разве что повышенной представительностью. Но, конечно, раньше он таким не был.

История его жизни начинается лет двадцать пять назад, когда он приобрел небольшое строение в дачном кооперативе «Заря». Там между прочими дачами разместился небольшой курятничек в полностью запущенной чащобе, поскольку курятничком никто не пользовался ввиду смерти хозяина и легкомыслия наследников, которые и спихнули наследство с рук.

Наследники этого курятника были людьми еще молодыми, но уже достойными сожаления, если говорить честно, Они беззаботно заявили тогда еще молодому Трофиму Михайловичу, что не имеют страсти к земельным угодьям, будучи городскими людьми. Сам наследник, зять покойного, довольно молодой научный работник, прямо сказал, что возиться с этой заброшенной дачей у него нет ни времени, ни возможности.