Это было давно. А сейчас Лука потчевал бывших своих господ со товарищи. Лука угощал степенно. Научился, шельмец, кивать половым вполкивка, и те понимали без звука и с уважацией: крепостной человек потчует блинами и протчим молодых господ. И то, что сами они, половые то есть, были оброчными, до нынешнего часа крепостными же, придавало им смелости: так ли еще дело дальше пойдет.
Один, нестарый, рябой, в холщовой рубахе, с особенным удовлетворением ставил на стол пищу — блины, семгу, ачуевскую черную икру, ахтарские балыки:
— Пожалуйте-с, ваше степенство…
И — ровно не было никаких господ и гулял один Лука Коршунов, бывший крепостной человек.
К вечеру прощеного воскресенья слезы радости стали подсыхать. Выяснилось от тех, кто стоял ближе и слышал лучше, что воля-то не дана покудова, а лишь обещана через два года. Как-то так получалось, что воля еще не вышла.
И поплыл слух: опять господа за свое! Подменили царскую грамоту! Зачем бы государю на два года раньше народ мутить?
Веселье, да еще на прощеное воскресенье масленой вдруг обернулось не зеленым вином, не блинами, а догадкою: господа своего не упустят: и здесь нагадили!
Оказалось, на масленую эту, на великий день провозглашения высочайшего манифеста, противу всякого ожидания, к разорению владельцев питейных заведений, Москва потребила вина почитай на две тысячи рублев менее, нежели в прошлогоднее прощеное воскресенье. Оказалось также, что противу прошлогодней масленой у городовых оказалось поменее дел — будто ни с того ни с сего народ стал трезвее.
Господа, конечно, радовались такому преображению: трезвенная компания, затеянная как бы наперекор ожидаемому повелению торговать вином повсеместно, ocoбенно оказала себя в сей торжественный день.
— А не задумался ли мужик с горя?
— Это — в Москве-то?
— Именно! Оброчных полна Москва!
— Ждите потехи, господа! Ждите потехи…
VI
На Моховой появились списки странного воззвания, не то прокламация, не то проповедь на панихиде:
«Други нечеловекоубиенные! Сам Христос возвещал пароду искупительную свободу, братство и равенство во времена Римской империи и рабства народов по пилатскому суду кровию запечатлел свое демократическое учение. В России за 160 лет, стали являться по причине отсутствия просвещения среди сельских общий свои мнимые Христы, которые по-своему возвещали свободу от своего рабского, страдальческого положения…» С половины XVIII века эти мнимые Христы стали называться пророками, искупителями сельскою народа, вот явился новый пророк и также возвещал во имя божие свободу, и за то много невинных жертв пострадало, «не поняв ограниченного государственного положения по причине не дарованного им просвещения. Мир праху вашему, бедные страдальцы, и вечная память! Да успокоит Господь ваша души, и да здравствует общинная свобода, даруемая вашим живым собратиям!»
Списки исходили от студентов казанского землячества («Библиотека»!), и оттуда же шли слухи о явлении в селе Бездна Спасского уезда Казанской губернии некоторого пророка, возвестившего волю.
Название уезда (во имя Спаса!) пророчески соприкасалось с названием села, ибо сказано в двадцатой главе Откровения: «И увидел я Ангела, сходящего с неба, который имел ключ от бездны и большую цепь в руке своей. Он взял дракона, змия древнего, который есть диавол и сатана, и сковал его на тысячу лет, и низверг его в бездну…»
Не предзнаменование ли? Не рухнет ли, наконец, в бездну сатанинское самодержавие?
Разумеется, питомцы альма-матер на Моховой были позитивисты, атеисты, безбожники и даже (страшно сказать) богохулы. Однако страстная жажда революции, жажда сокрушить самодержавного дьявола не отторгала ничего, что шло бы на пользу. И подобно тому, как Шлоссер и Милль необходимы для образованного класса, апокалипсические предсказания могут же быть необходимы для темного народа!
— Если народу нужна религия — пускай его! — говорили атеисты. — Пускай наш мужик верит в бога и в черта! Воспользуемся суеверием народа для его же счастия!
Но по убежденному голосу, по круглым смелым глазам видно было, что суеверная надежда отнюдь не исчезла в глубине души и самих атеистов. Слухи множились, обрастали подробностями и теперь, с появлением странного воззвания, реальность обрела ужасный смысл.
В понедельник, третьего апреля в село Бездна Спасского уезда в имение графа Мусина-Пушкина доставлено было Положение. Губернаторский чиновник привез три книги — одну отдал в контору управляющему, другую — сотнику Матвееву, третью же — старосте деревни Волховской, приказав, однако, избрать чтеца из мужиков, чтобы крестьяне читали Положение сами, своим глазом.
Мужики поначалу, по покорной доверчивой привычке просили читать и управляющего, и конторщика, однако никто из них в тех царских книгах не вычитал воли, а, как сговорившиеся, твердили одно: надо оставаться в прежнем состоянии еще два года.
Сего быть никак не могло. И конторщик (пьяница и ерник), и управляющий (благообразный вор) были хоть и малые, а — господа и, разумеется, держали сторону господ во всяком деле, особливо же в таком, как царская милость народу. И тогда крестьянин Матвей Михайлов предложил миру позвать из села Бездна молодого грамотея Антона Петрова сына Сидорова. Тамошний управляющий Пашка Родионов отпустил Антона, не переча: пускай читает!
Антон же, прочитав Положение, объявил, что крестьяне должны робить на графа всего сорок дней, об остальном же сказал, что покуда ничего хорошего не вычитал.
Однако мужики не теряли надежды и ждали — авось вычитает, ибо Антон был таким же, как они, крепостным, так же, как они, желал воли и к тому же был просвещен грамотою и молился по старому обряду.
И Антоя вычитал! Были в Положении слова на будущее: «…после ревизии отпущены на волю», а также «…отпускаются после ревизии на волю». Вспомнив, что последняя, десятая то есть, ревизия была два года назад, Антон смекнул, что не через два года быть воле, а уж два года, как государь объявил ее, да господа поставили все вверх ногами! Вольные-то мы уж, выходит, с десятой ревизии!
Так объявился народу истинный толкователь Положения и остальные чтецы были признаны ложными. Да как не признать, если еще неделю назад становые секли мужиков за один вопрос — правда ли, что вышел высочайший Манифест? Стало быть, взял государь верх над бояры!
Из Юркуля, из Щербети, из Мулина, из Екатериновки, из Буракова мужики двинулись в Бездну слушать истинную волю, вычитанную Антоном Петровым. Двинулись иные семейно, иные с образами, но все принаряженные: шутка ли дело! Сказывали, сам государь император Александр Николаевич и с ним государь наследник Николай Александрович и вся императорская фамилия пожалуют в Бездну, для чего (многие видели воочью!) в Спасск уж прибыл отряд свиты его императорского величества генерал-майора графа Апраксина охранять священную особу государя от адских злоумышлении помещиков! Ибо открылись слова государя: «Кто в три месяца в присланной книге не разберет воли, тот будет трижды проклят, и государь от него отступится!»
Сведенья эти, романтизированные в духе старозаветных сказаний, сумбурные, полные трагикомических нелепостей, столь милых сердцу почитателей народного простодушия, пришли на Моховую как бы сами по себе, просочившись из писем, получаемых казанцами.
Разумеется, что-то происходило в Казанской губернии. Непонимание крестьянами Манифеста никого не удивляло: Положение 19 февраля было многословным, длинным и неясным.
Острословы разносили найденные каким-то дотошным исследователем слова покойного государя Николая Павловича (иные говорили — статс-секретаря Сперанского): указы следует писать неясно, чтобы народ постоянно нуждался в разъяснениях начальства. Мысль эта, циничная и по-существу холопская, почему-то веселила. Почему-то желчное горячение неустройством государства утоляло душу.
Но что-то происходило в Казанской губернии.
И вот появились очевидцы. Все было так — и Спасский уезд, и село Бездна, и грамотей Антон Петров, и тысячи мужиков, явившихся со всего уезда слушать истинную волю.