— Что с вами происходит? — озабоченно спросила она. — У вас сердечная аритмия. Вы ощущаете постоянный страх. В чем же причина? Чего вы так боитесь?

Всякий раз, когда я встречал Бориса Бочарова, ведавшего работавшими в Англии нелегалами, он неизменно спрашивал:

— Что с тобой?

Но однажды он сказал:

— Теперь я знаю, что случилось: твой заместитель оказался предателем.

— Что за чепуха! — возразил я. — Никто никого не предавал. Я могу поручиться за это.

В отделе кадров у меня издавна были хорошие отношения с тремя женщинами, работавшими в секретариате, и, возвращаясь из-за границы, я всегда привозил им небольшие подарки. Когда же я сказал им сейчас, что не собираюсь возвращаться в Англию, я сразу же понял по выражению их лиц, что им известно обо мне нечто неприятное, о чем не принято говорить.

Не улучшил моего настроения и другой эпизод. В Министерстве иностранных дел, куда я отправился сдавать свой дипломатический паспорт, меня принял тот самый человек, который три года назад готовил всю необходимую документацию для отправки меня в Англию.

— Вы уверены, что не хотите оставить паспорт у себя? — спросил он. — Если вы сдадите его, то мне придется вычеркнуть вас из списка номенклатурных работников.

Потом, забрав документ, он раскрыл толстенный регистрационный журнал и прямо у меня на глазах зачеркнул мою фамилию, тем самым поставив крест на моем пребывании в составе советской элиты, хотя и в самом низшем слое ее.

Другая внушающая беспокойство сцена имела место уже в моей квартире, когда мне нанес визит Александр Федотов, специалист по радиоперехвату, высланный в свое время Гуком из Лондона. Зная о подслушивающих устройствах и рассчитывая на то, что буду услышан ведущими за мной наблюдение сотрудниками КГБ, я сообщил ему, что, судя по всему, стал жертвой ужасной интриги: потерял и работу свою, и должность и, как и он, никогда не смогу снова вернуться в Лондон. Уже прощаясь со мной, он выразил мне искреннее сочувствие и произнес громко:

— Олег Антонович, а чего вы еще ожидали от этого ужасного тоталитарного общества?

Я посмотрел на него с болью во взоре, не будучи в состоянии говорить из-за боязни еще более скомпрометировать себя в глазах своего ведомства. И я был прав, соблюдая осторожность. Слухачи, как я и думал, исправно несли свою службу, о чем можно судить по тому, что Федотов оказался единственным, кого уволили из КГБ после моего побега.

Спустя несколько дней в Москву вернулась Лейла с детьми. Им пришлось покинуть Лондон в столь спешном порядке, что она не успела даже купить девочкам кое-что из одежды. Но, несмотря на это, она прибыла в Москву и с восторгом рассказывала о том, какой заботой их окружили в Лондоне. В Хитроу их встретил официальный представитель «Аэрофлота» и проводил до самолета, где для них были забронированы места в первом классе. Когда же самолет приземлился в Москве, явился местный сотрудник компании и помог быстро уладить все формальности. Зная, что все это организовано КГБ, я слушал ее с тяжелым сердцем. Однако труднее всего мне было сообщить Лейле об обрушившейся на нас беде. Но я решил не откладывать этого и в самых общих чертах рассказать о случившемся еще по дороге домой.

— Боюсь, у меня возникли серьезные неприятности, — начал я, когда мы уселись в машину. — Мы уже не сможем вернуться в Лондон.

— Как тебя понимать?

— Только так, как я и сказал: мы никогда уже не сможем вернуться в Англию.

— Почему?

Утаивая истинное положение дел, я стал объяснять, что причиной всему — интриги, которые получили огромный размах сейчас, когда встал вопрос о моем высоком назначении.

Лейла не сразу осознала, сколь круто изменилась наша судьба. Когда же немного оправилась от потрясения, она сосредоточила все свое внимание на мне, потому что депрессия, в которой я пребывал все это время, всерьез угрожала моему здоровью, и она это хорошо понимала.

Когда она рассказала о своей тревоге моей матери, та, с ее практичным взглядом на жизнь, посоветовала:

Пусть-ка он лучше займется своей машиной, подготовит ее к техосмотру.

И я действительно занялся машиной. Подолгу пропадал в гараже, готовя машину к техосмотру, понимая, что иначе мне не разрешат на ней ездить. Честно говоря, я ненавидел возню с любой техникой, но занимался машиной главным образом для того, чтобы как-то убить время и обдумать наедине свою многосложную ситуацию.

Мои запрещенные у нас стране книги были конфискованы. Перед тем, как их унесли, я должен был поставить свою подпись на описи конфискуемых книг, что я сделал, прекрасно сознавая при этом, что теперь уж мне никак не отпереться от них. Если даже КГБ не сумеет вменить мне что-нибудь более серьезное, то и одного факта хранения запрещенной литературы будет вполне достаточно для того, чтобы на пару лет упрятать меня в тюрьму.

Мне было невыносимо больно слышать, как мои дочери, беседуя между собой, то и дело повторяли по-английски:

— Мне не нравится здесь. Поедем назад в Лондон. Стараясь не пасть окончательно духом, я время от времени восклицал громко, адресуясь, естественно, исключительно к микрофонам подслушивающих устройств:

— Я обращусь с жалобой непосредственно к Алиеву! (одному из секретарей Политбюро Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, который, как и Лейла, был азербайджанцем.) Напишу ему обо всем, ведь это же сущее безобразие — обращаться так с полковником КГБ!

Однако жизнь не стояла на месте. Лейла собиралась уехать на лето в Азербайджан к родственникам ее отца в небольшой поселок на берегу Каспийского моря, где девочки смогут купаться. Что же касается меня, то я день и ночь ломал голову, не зная, что и предпринять. Иногда я склонялся к мысли, что, пока не поздно, надо бежать. С другой стороны, думал я, КГБ сейчас имеет дополнительные свидетельства моей измены, но ведь они могут их и не сыскать. Кроме того, решиться на побег мне было не так-то просто, поскольку у меня были жена и дети. Мое сердце буквально разрывалось на части от безысходности положения. Постепенно я пришел к убеждению, что единственный реальный путь к спасению — бегство из страны.

Пребывая в мучительном состоянии неопределенности, я обратился к Грибину с просьбой предоставить мне путевку в какой-нибудь санаторий, и, посоветовавшись со своим непосредственным начальством, он предложил мне поехать в «Семеновское» — известный оздоровительный центр КГБ в ста километрах к югу от Москвы. Стандартный срок пребывания в подобных заведениях составлял двадцать четыре дня, так что, как полагал КГБ, в течение всего этого периода я буду находиться под постоянным надзором, хотя и без формального запрета на свободу передвижения.

Пятнадцатого июня я отправился на электричке в «Семеновское», оставив семью дома в надежде, что вернусь еще до отъезда Лейлы с дочками на юг. Ко мне не приставили сопровождающего: КГБ делал вид, будто не особенно беспокоится на мой счет. И все же я не сомневался, что за мной наблюдают. Прибыв в санаторий вечером, я залюбовался красотой окружающей местности. Вокруг санатория — поросшие лесом холмы, а рядом — речка.

Дежурный врач, которого заблаговременно оповестили о моем приезде, тут же осмотрел меня, после чего сообщил, что я буду проживать в двухместном номере на первом этаже, с балконом, выходящим на речку.

Единственное неудобство заключалось в том, что неподалеку от главного здания санатория, практически в самой зоне отдыха, круглые сутки шло строительство необычайно глубокого противоядерного убежища. Как удалось мне узнать, скрывавшийся под землей бункер относился к убежищам категории «А» и как таковой предназначался исключительно для высших чинов КГБ. Он будет связан подземными ходами как с генеральским корпусом, расположенным на территории санатория, так и с роскошной дачей, которую когда-то занимал Сталин, а после него — высшее руководство КГБ.

На протяжении всего срока моего пребывания в санатории номер делил со мной сосед, сначала один, потом — другой, явно приставленные для слежки за мной. Первым моим компаньоном оказался пенсионер лет шестидесяти пяти, человек неуемной энергии и ортодоксальных взглядов. Сперва он пытался повсюду следовать за мной по пятам, но через пару дней немного поостыл, видно притомившись от столь хлопотного занятия. Думаю, что составленный им отчет создавал самое неблагоприятное впечатление обо мне, и было отчего: ведь я, как-никак, сидя на балконе с наушниками на голове, ловил по своему коротковолновому приемнику зарубежные радиостанции. Но в моем тогдашним состоянии это мало меня волновало. Тем более, что он едва ли мог догадываться, что, слушая программу Би-би-си «Взгляд», я прилагал неимоверные усилия, чтобы не расплакаться из-за овладевавших мною ностальгических чувств: славные старинные английские мелодии, звучавшие в эфире, символизировали мир, которого я, должно быть, уже никогда не увижу.