Чем дольше мы находились в Берлине, тем больше набирались жизненного опыта. Теперь мы уже знали, что такое КГБ, и стали понимать, к чему следует относиться с саркастической усмешкой, а к чему — серьезно. Несмотря на серость жизни, мы умели находить в ней приятные моменты. Одним из них стал официальный визит Анастаса Микояна, фигуры номер три в Политбюро. Меня назначили переводчиком при двух советских кинооператорах, которые запечатлевали на пленку поездку высокого гостя по стране. Я присоединился к свите, и мы отправились в — большое путешествие по ГДР. Побывали в опере (слушали «Фиделио»), обедали в самых лучших ресторанах. Для кинооператоров кульминацией поездки стало приглашение на советскую военную базу, где они рассчитывали заснять все виды современного вооружения. Увы, когда длинный кортеж машин въехал на территорию базы, там не было видно ни одной пушки, ни одного танка, все было скрыто в ангарах. Немцы шутили, что единственное доступное обозрению оружие — церемониальный кортик на поясе у офицера, возглавляющего караул.
Настроение улучшилось, когда нас пригласили в столовую, где был накрыт великолепный стол: красная икра, отличный суп, множество холодных мясных деликатесов — все в русском вкусе. Под воздействием закуски и водки кинооператоры стали грубо шутить, демонстрируя типичное для русских бестактное и пренебрежительное отношение к обычаям европейской жизни.
— Знаешь, обо что мы тут чистим ботинки? — спросил один из них. — Само собой, о занавески! — и добавил: — Ты, наверно, слыхал наш любимый стишок? Только покойник не ссыт в рукомойник.
В декабре, к концу нашей стажировки, нас распределили. по разным консульствам. Каждому хотелось попасть в Лейпциг, второй по значимости город в стране, но благодаря тому, что там уже находится мой брат, туда отправили меня. Я был счастлив оказаться в Лейпциге в преддверии Рождества.
До тех пор мой интерес к религии носил чисто умозрительный характер; я не знал и не чувствовал, что такое истинная вера. Теперь это понял. Война угнетающе подействовала на сознание людей. Обстановка была предельно напряженной, но немцы, по крайней мере, обладали свободой передвижения, могли посещать своих родных и друзей. Теперь они внезапно оказались отрезанными от близких, без какой-либо надежды воссоединиться с семьей. При социализме жизнь стала мрачной, бедной и примитивной, и все это, как я понял, усилило религиозные чувства немцев. Их единственной опорой оставалась вера в Бога.
В этой напряженной атмосфере я слушал «Рождественскую ораторию" Баха в одном из концертных залов. Я впервые услышал произведения этого композитора в непосредственном живом исполнении. В Советском Союзе звучала музыка Баха, но без религиозной окраски. Для меня было откровением слушать ораторию в присутствии немцев, которые внимали музыке с таким благоговением и восторгом. Я был глубоко тронут и с тех пор старался слушать «Рождественскую ораторию» каждый год, если не в живом исполнении, то хотя бы по радио или телевидению.
Дня через два я побывал в Томаскирхе, где шла служба. Народу собралось очень много, но я нашел местечко в задних рядах и только уселся, как ко мне подошел священник в сутане и предложил молитвенник.
— Видите ли, я иностранец, — сказал я.
— Это ничего не значит, — возразил он. — Вы говорите по-немецки. Можете читать молитвенник.
Он дал мне книгу, и я принял участие в службе, от души этому радуясь. Соединение немецкого национального характера с европейским духом потрясло меня, ничего похожего я не испытывал в Советском Союзе. Опыт помог мне понять, что коммунистическая Россия — это духовная пустыня, и мне еще сильнее захотелось войти в европейский мир.
Если бы в КГБ узнали, что я посетил церковную службу, мой поступок не одобрили бы, однако я уже стал хитрее и приготовил объяснения. «О — сказал бы я, — я ходил в Томаскирхе, чтобы расширить свой культурный кругозор. Это памятник, связанный с именем Иоганна Себастьяна Баха, и мне хотелось побольше узнать о ней.»
Гуляя по Лейпцигу, прислушиваясь к разговорам в трамваях, я проникался сочувствием к немецкому народу. Я понял, что немцы преисполнены ненавистью к существующему строю. Мне было стыдно, что я советский гражданин. Стыдно, что мы, далеко отставшие от немцев в культурном отношении, подавили этот народ. В дореволюционной России была своя элита, аристократия духа. Теперь нам не догнать Европу. Как смели мы поучать европейцев и указывать, как им жить? И все же мы навязали им свою ужасающую систему.
Я столкнулся с невежеством советских граждан в Эрфурте, возможность посетить который предоставило мне посольство. Как-то вечером мы прогуливались с приятелем и увидели группу русских туристов, идущих по улице. Судя по невзрачной и немодной одежде, это были провинциалы.
Мы сочли нужным подойти к ним — как-никак соотечественники! — и весело поздоровались: «Привет!»
Реакция оказалась неадекватной: с минуту они глядели на нас со страхом и ужасом, потом пустились бежать прочь. Они были настолько напуганы идиотскими предостережениями своих партийных руководителей, что когда к ним подошли и заговорили по-русски, доверчивые простаки немедленно решили, что это провокация.
Однако тайная деятельность все же существовала. В Лейпциге я встретился не только с братом. Однажды утром, пробираясь сквозь толпу на главном железнодорожном вокзале, я вдруг столкнулся лицом к лицу еще с одним знакомым человеком. Это был Леонид Козлов, он учился в моем институте и был на два курса старше меня, занимался общественной работой — этакий партийный горлопан. Он закончил. институт, и с тех пор я больше его не видел, но вот он тут пеpeдo мной, по виду самый настоящий немецкий бюрократ, одет как немец и держит в руке типичный немецкий портфель. Я открыл было рот, чтобы поздороваться, но он, явно узнав меня, быстро отвернулся и зашагал прочь. Глядя ему вслед, я вспомнил, что он, как и Василько, готовился стать нелегалом. (Он им и стал, но его разоблачили, а впоследствии обменяли на другого заключенного.)
Тайная деятельность оказалась необходимой для выполнения порученного мне КГБ третьего задания: найти человека, которого я мог бы рекомендовать в качестве потенциального агента. Имелся. один явный кандидат — высокий, белокурый, красивый немец по имени Эрик. В институте он был членом нашей легкоатлетической секции, но ему пришлось вернуться домой, кажется по семейным обстоятельствам. Я нашел его в красивом маленьком городке к югу от Лейпцига, и Эрик, не зная, что он интересовал меня скорее не как друг, а как возможный тайный агент КГБ, пригласил меня провести Рождество с ним и его родителями.
При первой нашей встрече Эрик рассказал мне о своей семье. После войны его отец подвергся преследованию со стороны русских. Но он, мол, ни в чем не повинен, поскольку был всего лишь бухгалтером, которого призвали в армию и направили по финансовой части в войска СС. Русские после войны отправили его в концлагерь Бухенвальд, где он провел пять лет. Многие узники там и умерли, отец выжил, но вышел из лагеря истощенным и больным.
Таков был рассказ Эрика об отце во время нашей первой встречи, но неделей или двумя позже, пропустив пару рюмок, Эрик поведал мне, что этот самый «отец-бухгалтер» был героем обороны Франкфурта-на-Одере, последней крепости на подступах к Берлину. Ничего себе бухгалтер! Когда я приехал к Эрику накануне Рождества, дверь мне открыл типичный эсэсовец: квадратная челюсть, коротко остриженная голова, очки в тяжелой оправе, а у ног овчарка. Несмотря на грозную внешность, он оказался добрым человеком, и мы провели очень веселое Рождество с подарками под елкой, изысканным холодным ужином в Сочельник и традиционным карпом в самый день Рождества.
В КГБ вроде бы обрадовались найденному мной кандидату, но позднее, когда Эрик навестил меня в Москве, еще не зная, что я связан с этой организацией, он горько жаловался, что русские разыгрывали с ним шпионские штучки. Видимо, дело дошло до стадии вербовки, но он того не пожелал и послал русских подальше, так и не узнав о моей причастности к этой истории.