— Как будто только меня и ждете, — сказал он с усмешкой.

— Вот именно тебя ждем, — подхватил староста и испуганно посмотрел на отца. — Это учитель, Богдан Илиев.

Майор вытер со лба пот, косо взглянул на отца и, обернувшись к старосте, произнес сухим официальным тоном:

— Староста, как ты видишь из письма, этих трех людей надо доставить в правление околии. Немедленно возьмешь телегу и отвезешь их. Ясно?

— Понятно, господин майор, — пробормотал староста.

Никто не ожидал такого финала. Народ был поражен, все смотрели, широко открыв глаза. Даже дядя Марин попытался вмешаться и смягчить тяжелое впечатление:

— А стоит ли, господин майор, излишне возбуждать народ. Нехорошо. В самую страду…

— Господин майор, — сказал Спас Гинев, сняв свою широкополую соломенную шляпу, — на что это похоже? Где мы находимся? Десятина — турецкий налог, но вы, как видно, и управление хотите ввести турецкое? Я заявляю — это неслыханный произвол, и я буду жаловаться в Софию. Вы человек военный, зачем же вы вмешиваетесь в дела администрации?

Подняв руку, майор прервал его:

— Два дня назад в околии объявлено военное положение. Войска вызваны помогать администрации.

— Вот как? — едва мог вымолвить Тошин отец. — Славно обстряпали дельце.

Отец на вид был спокоен и притворялся, что не замечает меня.

Известие о военном положении поразило всех как гром. Лица вытянулись. В глазах сверкнула злоба.

— Дядя Марин! — обернулся Спас Гинев к крестному. — Что за безобразие! Вчера вы пришли к власти и начали все по-старому. На что это похоже?

— На стамболовщину, — ехидно ввернул дед Мерджан.

Тут вмешался громкий голос моего отца:

— Мы слышали про Шаблу и Дуранкулак. Но ведь у нас все спокойно… Нет никаких причин… Протесты есть протесты. И с каких это пор в свободной Болгарии людям нельзя протестовать против произвола властей?

Майор слушал спокойно и равнодушно. На слова моего отца он презрительно махнул рукой, будто хотел сказать: "Да брось ты со своей свободной Болгарией!" Потом, увидев, что подходят еще другие крестьяне и спрашивают: "В чем тут дело?" — он, чтобы положить конец спору, быстро сказал:

— Вот что. Давайте начистоту. Как у вас, я не знаю, но во многих селах крестьяне, подстрекаемые бессовестными оппозиционерами, чинят препятствия приемочным комиссиям. В Босилеградской околии убито несколько жандармов. Оппозиция призывает бунтовать. Против этого правительство принимает защитные меры. То есть — военное положение.

Все происходящее было для меня так ново, что я весь превратился в зрение и слух. Я то смотрел на солдат, которые спокойно и равнодушно проваживали коней, на багровое лицо офицера, то прислушивался, о чем переговариваются крестьяне и как некоторые ругаются вполголоса. Мой отец арестован! Я видел, что никто не считает это позором, но это было незаконно и всех возмущало. Я кипел от негодования, но в то же время гордился, что хотя он и арестован, но арестован вместе с лучшими людьми нашего села — Спасом Гиневым и дедом Мерджановым.

— Эй, староста! Значит, договорились? — прозвучал голос майора. — Сегодня же их в околийское управление. На твою ответственность! — дополнил он фамильярно, не меняя холодного выражения лица.

— Да, нечего терять время, — сказал староста Паунов. — Приказ — это не шутка. Военное положение.

Я побежал домой. Мама на дворе стирала пеленки. Я подошел к ней и торжественно объявил:

— Мама, папа арестован…

Она посмотрела на меня, и руки у нее опустились.

— Вместе с дедом Мерджаном и Тошиным отцом, их увезут в город… — быстро добавил я.

Она выпрямилась и посмотрела на меня долгим взглядом. Сильнее всего на нее подействовали слова: "Их увезут в город". Она бросилась в дом, повторяя:

— Боже мой, что теперь будет…

Тотчас же она выскочила с маленьким Асенчо на руках, чтобы бежать на площадь. Тут, бормоча проклятия, к нам вошла бабка Мерджанка, и обе женщины быстро зашагали вместе. Телега уже стояла перед правлением общины, и трое арестованных садились на нее. Потом она сразу же двинулась, увозя арестованных вместе с двумя вооруженными конвоирами в город.

Обе женщины долго бежали вслед за ней.

Майор подал знак другому офицеру с татарскими скулами, который все это время стоял поодаль, не говоря ни слова. Тот, со своей стороны, передал приказ унтер-офицерам. Солдаты зашевелились, все одернули гимнастерки, поправили пояса.

— По коням! — послышалась команда майора.

Солдаты вскочили в седла. Пехотинцы навьючили на лошадей пулеметы. Колонна была готова в путь. Последовала новая команда:

— Шагом ма-а-арш!

Эскадрон медленно двинулся, перешел вброд реку и направился на юг, к селам Арапово и Избеглий. Может быть, офицер имел приказ и там арестовать "опасных людей", пока идет молотьба и взимается налог…

Туча пыли снова медленно покатилась по дороге среди плетней и низкой кукурузы. Собравшиеся крестьяне все еще не могли успокоиться. Даже дядя Марин, закоренелый стамболовец, процедил сквозь зубы:

— И наши творят иногда такое…

Тошина мать ухватилась за эти слова.

— Они творят! — закричала она, размахивая руками и указывая на тучу, уже исчезавшую в поле. — В самую страду приезжают, забирают мужа. За что? Так взбрело в голову начальству! А там его, может, изобьют до смерти — кто будет отвечать?

На нее никто не обратил внимания. Староста уже ушел в правление, дядя Марин и его люди последовали за ним.

— Кто будет отвечать? — повторила женщина, но ее вопрос повис в воздухе.

— Увезли моего мужа, что ты сделаешь… человек старый, хромой, как им не грешно… Ох, хуже турок, — сокрушенно бормотала словно бы про себя бабка Мерджанка. Вся в поту, запыхавшись, она вернулась, не догнав телеги.

— Как им не грешно, бабушка Мерджанка? — подхватила Тошина мать. — Какое там грешно, когда они только одно знают — грабить. Для чего мы мучаемся по целым дням в поле? Чтоб явились эти крещеные турки, и хоп — давай сюда… Все они такие!

Площадь медленно пустела. Люди группами расходились по домам, приунывшие, молчаливые, как с кладбища.

Вдруг Тошина мать дернула бабку Мерджанку за рукав и решительно сказала:

— Я еду в город. Сейчас же запрягаю. Нечего попусту терять время. По крайней мере, хоть одежду ему отвезу и еды какой-нибудь. Бойка, поедем со мной? — обернулась она к моей матери, которая едва дышала от усталости.

Стоявшая как статуя немного поодаль, с маленьким Асенчо на руках, моя мать посмотрела на нее и испуганно проронила:

— Боже мой, что делается… Куда же я потащусь с ребятами? А если ты поедешь, тетя Йовка, передай Богдану хотя бы одеяла. Ведь он болен…

На мою просьбу поехать вместе с тетей Йовкой она не обратила никакого внимания. Поразмыслив, однако, она решила, что кому-то надо разузнать, как обстоят дела с отцом, и, погладив меня по голове, сказала:

— Хорошо, Милко! Раз ты с тетей Йовкой, мне не страшно.

— Ну!.. — вмешалась тетя Йовка. — Чего тебе бояться! Я их проучу, этих торгашей…

Послеобеденное сентябрьское солнце сильно припекало, когда обе женщины медленно двинулись по домам.

Извилистая проселочная дорога петляет между вербами и старыми дуплистыми вязами. По высоким веткам перепархивают дятлы, в пыли купаются жаворонки. Реки, которые раньше пересекали равнины, теперь пересохли. В воздухе трепещет красная мелкая пыль. Не шелохнется ни один лист.

Никто из сельских начальников не видел и не знал, что мы выехали из села. Сестра тети Йовки была замужем в городе, у нее мы и хотели остановиться. Солнце стояло прямо у нас над головами, было душно. Придорожная трава вся выгорела, кукуруза пожелтела, виноградники высохли… Обе женщины смотрели на сожженное солнцем поле, качали головами и молчали. Бабка Мерджанка цокала языком и повторяла:

— Боже, боже, сколько люди мучились, пот проливали, и все напрасно…