Таким знали его дома, таким знали его сослуживцы, нередко и сам он понимал это; но разве мог кто-нибудь заглянуть к нему в душу, чтобы понять, почему это так? Да и чем он хуже других? Тем разве, что боролся за правду, что честно исполнил свой долг? Пусть проследят всю его жизнь и попробуют найти хоть пятнышко!

Мысли его постепенно угасали, словно уголь, подернутый пеплом. Вот близится, близится роковая минута.

Почему она медлит? Довольно с него горя, довольно страданий, скорей бы конец всему! Он чувствовал, что сознание его все больше притупляется, а на душу ложится огромная, словно мельничный жернов, тяжесть, и все это давит на него и расплющивает, будто муху или червя. Кто он такой? Где тот большой человек, прославленный победитель у Демиркая?

Он казался себе таким ничтожным, таким униженным рядом с этими здоровыми людьми, этими эгоистами, которые, видя, что он умирает, думают больше о себе, чем о нем… Вот и этот доктор с черными курчавыми волосами — кто знает, как долго он еще проживет!

Уходя, доктор выразительно, даже как-то смущенно посмотрел на Веру, словно желая сказать: "Смотрите, какая прелестная девушка, а я сперва не обратил внимания!" Он будет жить, и она тоже, может, поженятся и детей народят, а он, Матей Матов, не сегодня, так завтра умрет!

Он с омерзением думал о смерти, и чем большее омерзение испытывал при мысли о ней, тем сильнее желал, чтобы смерть пришла скорее, как можно скорее!

Вспомнилось ему, как еще ребенком, кружился он в пасхальные дни на карусели верхом на деревянной лошадке. Люди, дома, палатки — все мчалось вместе с ним. Так сейчас проносились в душе его воспоминания, все его прошлое, проносились с огромной скоростью, молниеносно, и он не мог остановить ни одного из них, порадоваться ему. Они терялись и растворялись одно в другом, как картины, на которые смотришь из окна поезда и которых никогда больше не увидишь. Какое это болезненное, мучительное чувство! Печаль, бескрайняя печаль застилала душу, как туман застилает осенью поля. Губы пересохли от жажды, он хотел попросить воды и не мог. Попытался выразить это глазами, но его не поняли…

— Скажи, чего ты хочешь, не понимаю! — прокричала жена.

"Где ей понять! — подумал Матей Матов. — Раньше не понимала, а теперь и подавно! Да ведь, идиотка этакая, стал бы я молчать, если б мог сказать?"

Наконец Вера принесла воды, приподняла ему голову и напоила. Он взглянул на нее с безграничной благодарностью; вода как бы придала ему новые силы, вдохнула в него жизнь.

Глава деятая

Есть ли бог?

Доктор ошибся. Матей Матов прожил еще не два, а целых пять часов.

Было два часа пополудни, когда он очнулся от забытья.

Первым, кого он увидел, был приходский поп Николай; уже надев епитрахиль и раскрыв требник, он подыскивал подходящие к случаю молитвы.

В первую минуту Матей Матов не мог сообразить, что нужно этому попу здесь, у него, ведь сегодня не водосвятие, да и крестить вроде некого; но, может быть, это призрак, быть может, ему лишь показалось?

Он отчетливо различил жену и дочерей, узнал их. Нет, это не были призраки. Все в комнате стояло на своих местах. Очевидно, это жизнь, которую он считал уже утерянной. Эта мысль вызвала новую тревогу.

Значит, он жив, значит, смерть, возможно, прошла мимо него! Открытие поразило его, разозлило, но одновременно и обрадовало. Кто знает! Бывают иногда такие невероятные случаи! Надежда вновь постучалась в сердце, и оно с готовностью откликнулось.

Но это была робкая надежда, осторожная, неуверенная, ибо она была несбыточной. Он постарался упрятать ее поглубже в душу как ненужный самообман. Да ведь ничего, в сущности, не изменилось! Он не чувствовал никакой боли, не ощущал жара, беспокоили только застывшие ноги и слабое биение сердца. Но это беспокойство — результат теоретических рассуждений, ибо, только зная теорию, можно судить о действительной опасности. А он, слава богу, не пастух какой-нибудь, знает, что остывание, подымаясь все выше, может поразить сердце, и тогда — конец.

Все это так, однако бывали и случаи выздоровления. Он не мог видеть, как неузнаваемо изменила его болезнь. Он мог лишь думать — и думать яснее, чем когда бы то ни было раньше, — так чего ж ему было бояться?

Одно только было ему неясно. Еще вчера он двигался, вставал, разговаривал, сердился, а сейчас уже не в состоянии ни двигаться, ни говорить. Он лежал, словно камень или бревно, без всяких проявлений жизни, кроме способности видеть и думать.

Матей Матов старался сопоставить все эти обстоятельства, найти ключ к разгадке тайны, запечатанной в мертвой точке потолка, от которой не отрывался его взгляд.

Но когда, переведя взор, он увидел священника, это не удивило его, — только надежда, возникшая было где-то в глубине души, незаметно для него самого вдруг исчезла, потонула, как камень, брошенный в воду.

Он не истолковал присутствие священника как признак опасности, нет, усталая мысль не захотела на этом останавливаться, — но присутствие попа напомнило ему о погребальном шествии, этот образ бородатого священнослужителя противоречил его желанию жить. Он видел попов лишь на похоронах и единственный раз столкнулся с ними ближе — когда его венчали. Уже тогда он испытал неприязненное чувство к ним, как к насильникам над человеческой душой. Он избегал встреч с представителями этого сословия, вернее — обстоятельства и служба спасали его от них.

Сам он проповедовал другим строжайшую мораль: учил солдат верить в бога, почитать даря и церковь, но сейчас от всего этого не осталось и следа. Таково было требование устава, и он исполнял его. Может быть, какой-то осадок от этих рацей и сохранился еще в душе, как бы прирос к ней, но сидел он неглубоко и не смущал его. Что же нужно этому попу, зачем он пришел?

Он наблюдал, как шевелились губы священника, улавливал отдельные слова и недоумевал все больше.

Впрочем, и поп делал свое дело как-то механически, словно бы и ему оно надоело. Матей Матов напряг слух, желая услышать, что он говорит, но, убедившись в бесполезности этого, начал следить за движениями священника, изучать их. Церемония действовала в основном на домашних, они видели в ней подготовку к главному, что должно было наступить. Слова молитвы были мягки, как воск, возвышенны, как ладан, а голос священника, слащавый и протяжный, походил на кошачье мяуканье.

— Приемли мя днесь, сыне божий, на тайную свою вечерю, ибо не выдам тя врагам твоим, яко Иуда своим поцелуем, но, яко разбойник, молю…

И священник закончил нараспев:

— Помяни мя, господи, во царствии твоем.

Это относилось, увы, к Матею Матову, но он ничего не слышал. Беспорочным взглядом следил он за движениями священника, как ребенок следит за игрой огня. И когда поп, нагнувшись над ним, начертал елеем крест на его лбу, Матей Матов удивился: ему стало неприятно, показалось, что с ним разыгрывают какую-то скверную шутку. Лоб похолодел, словно по нему проползла змея. Что за люди! Делать им нечего, занимаются глупостями. И попу еще заплатят за это. Попы все жалуются, что денег не хватает, а ведь у каждого из них собственный дом, сукины дети!

— Владыко, господи Иисусе Христе, — тянул плаксивый голос, — ты один, всеблагий и человеколюбивый, властен прощать грехи, презри все вольные и невольные прегрешения раба твоего…

Жена перекрестилась (священник подал ей знак), перекрестились и дочери. Души их охватил трепет, — впрочем, и они редко слышали церковную молитву.

Что касается больного, то им снова овладело равнодушие. Этот православный христианин имел с церковью столько же общего, сколько с ветеринарной лечебницей или психиатрической больницей. Он участвовал в сражениях, видел убитых, но жалость его не шла дальше обычных слов: "Эх, горемыка!" — после чего он продолжал свой путь.

Дед Матея Матова был попом, и он наслушался о нем таких забавных и невероятных анекдотов, что привык считать это сословие дьявольским и богопротивным. Вот и этот, думал он: чем только дом не полнится — все дары благочестивых христиан. Говорят, что одних только носовых платков у него более тысячи. Брюхо, словно бочка, шея — столб, а сунься поди, попроси на доброе дело — перепугается, будто змею ему хотят запустить за пазуху.