— Нет! — прервал его майор. — Ты прекрати эти бунтарские разговоры. Тут дело серьезное… Смотрите, что произошло в Шабле и Дуранкулаке[50]. Давайте не валять дурака…

Он обернулся к жандарму, который прибыл с эскадроном и почтительно стоял поодаль:

— Вручи старосте бумагу из околии!

Жандарм с усами, спускающимися вниз, как волокна кукурузного початка, быстро снял фуражку, вынул из нее пропотевший серый конверт и подал его старосте.

Майор продолжал:

— Правительство принимает меры. Пора положить конец этой мужицкой распущенности…

Крестьяне молчали. Переглядывались и ждали, что будет дальше.

Староста развернул бумагу, прочел ее раз, другой, сложил и передал писарю Григорию:

— На, читай, что написано…

Григорий начал разбирать по складам:

— …Спас Гинев, Ботё Мерджанов и учитель Богдан Илиев…

Майор нетерпеливо махнул рукой и сам продолжал:

— Этих троих немедленно доставить сюда.

Черныш дернул меня за руку:

— И отца твоего вызывают!

Я был поражен. Поистине это было невероятно: при чем тут отец?

Спас Гинев, Тошин отец, и старый дед Мерджан были здесь, в толпе. Они сейчас же вышли вперед. Тошин отец до сих пор улыбался, ему интересно было повидать новых людей. А теперь он вдруг стал серьезным.

Мерджан вышел, хромая, напряженно вглядываясь в лица начальства: чего от него хотят?

Мой отец в старом, поношенном пальто внакидку медленно подходил к толпе — видимо, и он услышал о необыкновенном визите.

— Вот и учитель! — раздались голоса.

Видя, что на него устремлено столько глаз, отец остановился и вопросительно посмотрел на офицера, крестьян, солдат.

— Как будто только меня и ждете, — сказал он с усмешкой.

— Вот именно тебя ждем, — подхватил староста и испуганно посмотрел на отца. — Это учитель, Богдан Илиев.

Майор вытер со лба пот, косо взглянул на отца и, обернувшись к старосте, произнес сухим официальным тоном:

— Староста, как ты видишь из письма, этих трех людей надо доставить в правление околии. Немедленно возьмешь телегу и отвезешь их. Ясно?

— Понятно, господин майор, — пробормотал староста.

Никто не ожидал такого финала. Народ был поражен, все смотрели, широко открыв глаза. Даже дядя Марин попытался вмешаться и смягчить тяжелое впечатление:

— А стоит ли, господин майор, излишне возбуждать народ. Нехорошо. В самую страду…

— Господин майор, — сказал Спас Гинев, сняв свою широкополую соломенную шляпу, — на что это похоже? Где мы находимся? Десятина — турецкий налог, но вы, как видно, и управление хотите ввести турецкое? Я заявляю — это неслыханный произвол, и я буду жаловаться в Софию. Вы человек военный, зачем же вы вмешиваетесь в дела администрации?

Подняв руку, майор прервал его:

— Два дня назад в околии объявлено военное положение. Войска вызваны помогать администрации.

— Вот как? — едва мог вымолвить Тошин отец. — Славно обстряпали дельце.

Отец на вид был спокоен и притворялся, что не замечает меня.

Известие о военном положении поразило всех как гром. Лица вытянулись. В глазах сверкнула злоба.

— Дядя Марин! — обернулся Спас Гинев к крестному. — Что за безобразие! Вчера вы пришли к власти и начали все по-старому. На что это похоже?

— На стамболовщину, — ехидно ввернул дед Мерджан.

Тут вмешался громкий голос моего отца:

— Мы слышали про Шаблу и Дуранкулак. Но ведь у нас все спокойно… Нет никаких причин… Протесты есть протесты. И с каких это пор в свободной Болгарии людям нельзя протестовать против произвола властей?

Майор слушал спокойно и равнодушно. На слова моего отца он презрительно махнул рукой, будто хотел сказать: «Да брось ты со своей свободной Болгарией!» Потом, увидев, что подходят еще другие крестьяне и спрашивают: «В чем тут дело?» — он, чтобы положить конец спору, быстро сказал:

— Вот что. Давайте начистоту. Как у вас, я не знаю, но во многих селах крестьяне, подстрекаемые бессовестными оппозиционерами, чинят препятствия приемочным комиссиям. В Босилеградской околии убито несколько жандармов. Оппозиция призывает бунтовать. Против этого правительство принимает защитные меры. То есть — военное положение.

Все происходящее было для меня так ново, что я весь превратился в зрение и слух. Я то смотрел на солдат, которые спокойно и равнодушно проваживали коней, на багровое лицо офицера, то прислушивался, о чем переговариваются крестьяне и как некоторые ругаются вполголоса. Мой отец арестован! Я видел, что никто не считает это позором, но это было незаконно и всех возмущало. Я кипел от негодования, но в то же время гордился, что хотя он и арестован, но арестован вместе с лучшими людьми нашего села — Спасом Гиневым и дедом Мерджановым.

— Эй, староста! Значит, договорились? — прозвучал голос майора. — Сегодня же их в околийское управление. На твою ответственность! — дополнил он фамильярно, не меняя холодного выражения лица.

— Да, нечего терять время, — сказал староста Паунов. — Приказ — это не шутка. Военное положение.

Я побежал домой. Мама на дворе стирала пеленки. Я подошел к ней и торжественно объявил:

— Мама, папа арестован…

Она посмотрела на меня, и руки у нее опустились.

— Вместе с дедом Мерджаном и Тошиным отцом, их увезут в город… — быстро добавил я.

Она выпрямилась и посмотрела на меня долгим взглядом. Сильнее всего на нее подействовали слова: «Их увезут в город». Она бросилась в дом, повторяя:

— Боже мой, что теперь будет…

Тотчас же она выскочила с маленьким Асенчо на руках, чтобы бежать на площадь. Тут, бормоча проклятия, к нам вошла бабка Мерджанка, и обе женщины быстро зашагали вместе. Телега уже стояла перед правлением общины, и трое арестованных садились на нее. Потом она сразу же двинулась, увозя арестованных вместе с двумя вооруженными конвоирами в город.

Обе женщины долго бежали вслед за ней.

Майор подал знак другому офицеру с татарскими скулами, который все это время стоял поодаль, не говоря ни слова. Тот, со своей стороны, передал приказ унтер-офицерам. Солдаты зашевелились, все одернули гимнастерки, поправили пояса.

— По коням! — послышалась команда майора.

Солдаты вскочили в седла. Пехотинцы навьючили на лошадей пулеметы. Колонна была готова в путь. Последовала новая команда:

— Шагом ма-а-арш!

Эскадрон медленно двинулся, перешел вброд реку и направился на юг, к селам Арапово и Избеглий. Может быть, офицер имел приказ и там арестовать «опасных людей», пока идет молотьба и взимается налог…

Туча пыли снова медленно покатилась по дороге среди плетней и низкой кукурузы. Собравшиеся крестьяне все еще не могли успокоиться. Даже дядя Марин, закоренелый стамболовец, процедил сквозь зубы:

— И наши творят иногда такое…

Тошина мать ухватилась за эти слова:

— Они творят! — закричала она, размахивая руками и указывая на тучу, уже исчезавшую в поле. — В самую страду приезжают, забирают мужа. За что? Так взбрело в голову начальству! А там его, может, изобьют до смерти — кто будет отвечать?

На нее никто не обратил внимания. Староста уже ушел в правление, дядя Марин и его люди последовали за ним.

— Кто будет отвечать? — повторила женщина, но ее вопрос повис в воздухе.

— Увезли моего мужа, что ты сделаешь… человек старый, хромой, как им не грешно… Ох, хуже турок, — сокрушенно бормотала словно бы про себя бабка Мерджанка. Вся в поту, запыхавшись, она вернулась, не догнав телеги.

— Как им не грешно, бабушка Мерджанка? — подхватила Тошина мать. — Какое там грешно, когда они только одно знают — грабить. Для чего мы мучаемся по целым дням в поле? Чтоб явились эти крещеные турки, и хоп — давай сюда… Все они такие!

Площадь медленно пустела. Люди группами расходились по домам, приунывшие, молчаливые, как с кладбища.

Вдруг Тошина мать дернула бабку Мерджанку за рукав и решительно сказала: