— Скоро ли, отец? — кричит мать, так как дедушка Продан плохо слышит. — Скоро ли мы?

— Приближаемся, приближаемся, — бодро отвечает дедушка и показывает вниз, в ущелье. — Вон болгарский пост, видишь? А турецкий тут, возле моста.

Обнимавшая меня рука задрожала. Я оглянулся. Лицо матери в обрамлении желтого платка напоминает икону — бледное, задумчивое. Ее глаза, устремленные на меня, словно две большие синие бусины из ожерелья. Кончик косы щекочет мне шею. Она через силу улыбается и говорит, скорее чтобы успокоить самое себя:

— Сейчас, мальчик мой. Сейчас мы встретим твоего папу. Ты помнишь его?

— Кого?

— Отца.

— Еще бы!

— Давно его не видел. Целый год. Мог и забыть.

— Нет. Ведь он мне привез букварь с картинками.

Откуда-то послышался глухой, неясный шум — все ближе и ближе. И вдруг за поворотом перед нами блеснула кудрявая движущаяся поверхность реки. Дальше — высокие арки моста, а возле него — продолговатое каменное здание и четырехугольная башня с бойницами и амбразурами.

Эхо, непонятный говор, странные голоса. Все это так ново и необыкновенно, что не успел я и опомниться, как дядя Вангел выбежал вперед и схватил коня за повод.

— Сто-о-ой!

Внезапно в глухой, как от пчелиного улья, шум врезался звук военной трубы, на него эхом отозвались окрестные скалы, и он грустно и протяжно растворился в наступающих сумерках.

Слезаем с коня.

На холме по ту сторону реки ютятся два небольших белых домика, о которых дедушка сказал, что там болгарский пост. Там тихо, людей не видно. Безмолвные домики стоят среди травы, как две маленькие козочки на лугу.

Мать смотрит туда как-то недоверчиво и украдкой. Она похожа на человека, у которого в душе страх — а вдруг то, чего он ждет, не сбудется, и поэтому он уже заранее подготовляет себя к самому худшему.

Я топчусь на одном месте, так как ноги у меня онемели. Мать хватает меня за руку, должно быть, чтобы придать себе храбрости и самообладания.

— Милко, иди сюда!

Руки у ней горят.

Перед длинным каменным зданием разместились на корточках турецкие солдаты, без шапок, в зеленых поношенных куртках и панталонах и в низких ветхих сапогах. При звуках трубы они медленно встают и направляются во двор казармы.

На простой деревянной скамейке сидят двое мужчин. Один с окладистой седой бородой и в очках, другой — хилый, с лицом, тронутым оспой. Оба в белых чалмах, в длинных черных пиджаках, обуты в белые чулки и туфли с задранными носками. В руках янтарные четки.

Дедушка Продан подходит к ним с низким поклоном.

Прислонившись к стене и положив руку на колено, человек в очках безучастно берет бумаги, поданные ему дедушкой.

Очевидно, турок питает особое уважение к печатям и подписям, потому что почтительно складывает бумаги, засовывает их за пазуху и говорит бесстрастно:

— Олур![44]

Но сам не двигается с места. Дедушка долго и оживленно объясняет ему, показывая то на меня с матерью, то на себя и дядю Вангела, дескать, он и дядя Вангел с лошадьми вернутся, а мы продолжим путь дальше. Я смотрю на желтые лица обоих чиновников и не нахожу в них ничего страшного. Меня удивляют только их ленивые жесты и медленная речь.

Потом дедушка подходит к нам и шепчет матери:

— Надо что-нибудь подкинуть этим басурманам.

Мать, сразу оживившись:

— Дай им, дай!

В двух маленьких домиках за рекой как будто замечается некоторое движение. Напевный, слегка колеблющийся звук трубы затрепетал в воздухе, задержался на миг, как птица, и легко понесся по течению реки.

Мы вздрогнули от неожиданно раздавшегося возгласа:

— Где же Богдан! Неужели его нет?

Это дядя Вангел привел двух остальных лошадей. Почтительным поклоном, с подкупающей мягкой улыбкой он здоровается с турецкими чиновниками.

Мать смотрит на него спокойно, хотя готова расплакаться.

Вместо матери, от прилива какой-то необычайной нежности к ней, расплакался я. Она притянула меня за руку, утешает:

— Успокойся, сынок, молчи… О чем плакать?

— Странно, — бормочет дядя Вангел. — Ведь на сегодня условились, на малую пречистую.

Мать смотрит на него испуганно, беспомощно. Пальцы у ней горят. Она не отвечает, ведь он и сам видит, что к нам никто не идет.

Тягостная минута. У меня текут слезы, и я почти кричу:

— Мама! А папа придет?

Мать вдруг затрепетала и стиснула мне руку.

— Придет, сынок, придет! — говорит она чуть слышно, каким-то странным голосом — не то в нем радость, не то печаль. Это похоже на облегченный вздох человека, который неожиданно глотнул свежего, холодного воздуха.

Она увидела — за рекой на дороге, ведущей от белых домиков вниз, появились две фигуры — двое мужчин. Они подошли к мосту. Один из них штатский, другой офицер. Болгарский солдат, подняв ружье, отдает им честь. Турок на нашей стороне делает то же самое. Офицер молод, невысок, худощав. Штатский — рослый мужчина, почти гигант. Он в широкополой соломенной шляпе. Движения рук размашисты. Слышен и голос его — мощный, ясный, отчетливый.

Мне знаком этот голос, я хорошо его помню. И смех, и широкие шаги — все.

— Вот и наш папа! — весело восклицает мать, когда те двое перешли через мост и направились к нам.

Я едва мог охватить гиганта взглядом, глаза у меня расширились от радости, а сердце бешено и неровно заколотилось. Я вырвался от матери и побежал ему навстречу. Продолжая разговаривать с офицером, он взял меня на руки.

На крыльцо казармы вышел турецкий офицер и, приветственно помахав рукой, медленно спустился вниз. Здесь он здоровается с болгарским пограничником и жмет руку отцу, который приветствует его по-турецки:

— Да подаст вам аллах здоровья и жизни на многие дни!

Только после этого отец прижимает меня к своему лицу, целует и направляется к матери. Мать, поправив платок на голове и одернув свое шелковое платье с красивым собственноручно вышитым пестрым фартуком, тоже делает несколько шагов навстречу. По ее легкому покашливанию я понимаю, что она взволнована. Отец тихо смеется.

— Вот и мать! — говорит он, скорее всего, чтобы что-нибудь сказать, и ставит меня на землю.

Его широкая ладонь протянута для торопливого рукопожатия. Затем мать поднимается на цыпочки, и они целуются сначала в щеки, потом в губы. Мать украдкой вытирает слезы концом фартука. Подходит офицер.

— Моя жена, — глухо роняет отец, видимо, тоже взволнованный.

Мать здоровается с офицером за руку, не глядя ему в лицо от смущения и от слез.

— Пусть поплачет, — вмешивается отец. — Она тоже натерпелась немало.

— Теперь начнете новую жизнь, госпожа, — говорит сочувственно офицер. — Свободную жизнь.

— Свободную жизнь, — повторяет отец. — Знаете, мы вместе жили два года. Потом у меня год тюрьмы. За ним — год в деревне, и напоследок год в эмиграции в Болгарии. А она в деревне одна с малым ребенком.

— Ну, да ведь все это позади, — радостно заключает офицер.

— А ты, парень, — словно только теперь вспоминает обо мне отец и опять подбрасывает меня высоко над головой, — слушаешься маму?

— Слушается меня, слушается, — быстро говорит мать с широкой, но слегка грустной улыбкой на бледном лице. — Милко хороший мальчик.

И она засмеялась, уже вполне счастливая.

Подошли дедушка Продан и дядя Вангел, поздоровались с отцом и тоже поцеловались.

Отец немедля приступил к делу. Где лошади? Не очень ли они заморились? Сегодня мы переночуем за рекой, на болгарском посту. Утром кони и провожатые вернутся обратно, а мы поедем дальше на других лошадях. Надеюсь, достопочтенный эфенди ничего не имеет против?

Турки — оба таможенника и офицер — смотрят на моего отца с уважением. Ведь он говорит по-турецки лучше их, учился в Салониках. Очкастый таможенник подал документы. Все в порядке. Отец документы взял и стал читать. От этого турки совсем расчувствовались. Потом он вынул портсигар и угостил всех папиросами. Курят, хвалят табак. Для них Булгаристан — страна изобилия.