Упершись спиной в тяжелую глыбу, прикрывавшую вход в пещеру, он напряг крепкие, как корни дерева, мышцы и сдвинул ее в сторону. Кости его затрещали, как трещат в костре сосновые поленья. Согнувшись в три погибели, он вылез наружу. Была теплая летняя ночь с яркими, словно алмазы, звездами. По глухому сосновому бору разносился подземный гул: где-то в бездне река боролась с мраком, и сквозь стройные минареты сосен проглядывал тонкий полумесяц, серебривший тяжелые свинцовые облака. В глубокой, влажной тишине ночи Молла Юмер испытал бескрайнюю сладость свободы, и душа его наполнилась благоговейным и смиренным чувством, которое выразилось в одном слове: «Аллах!»

Он пошел вниз по знакомой тропинке, крутой и как бы воздушной, петляющей меж скал и деревьев, в плотной тени леса, вниз, и только вниз. Ночь разлила вокруг свой лунный сумрак, который, словно шелковым покрывалом, окутал немые скалы, вершины и ущелья. В строгом молчании ночи сосны вели разговор, непонятный людям, поглощенным своими мыслями. Через край переливала в сердце Юмера кипучая жажда жизни, свойственная человеку с незапамятных времен. Разве не был он, как и каждая из этих сосен, творением природы и не спасал ли самое дорогое, что есть у него, — жизнь? Крепко сжав в руке ружье, Молла Юмер шагал напряженно и осторожно, готовый к любой неожиданности.

Он спускался вниз, словно камень, сброшенный бурей, словно орел, преследующий добычу, с одной лишь мыслью — Хатидже. Он сознавал: только она связывает его с жизнью, и то, что он совершил и за что его преследуют, возникло из глубины ее очей и овладело им, как дурманящее зелье. Он видел себя перед лицом судей — старых, угрюмых полковников, — и в уме его разматывалась лента волнующих диалогов.

— Почему ты так поступил?

— Она захотела этого.

— Кто она?

— Хатидже.

Перед ним вставали виденные в прошлом картины смерти, сцены издевательств над такими же, как он, дезертирами, и с дрожью и гордой решимостью он говорил себе: «Никогда!»

И ветер подхватывал мысль его и шумел в безлюдных ущельях: никогда, никогда…

Спустившись к реке, он обогнул валяльни и мельницы, желая избежать встречи с людьми, и, перейдя по огромному сухому буку, перекинутому через реку вместо моста, очутился на своем лугу. Село, как и все села в этих краях, было разбросано, так что не представляло особого труда остаться незамеченным. Рукой подать было до его домика, белевшего в темноте и от этого казавшегося еще ближе. Слабый огонек мерцал в одном из окон. Молла Юмер свистнул условным свистом. Он был уже под самым навесом. Собака, узнав хозяина по шагам, не залаяла и радостно завиляла хвостом. Иной была здесь картина, иными были голоса ночи. Долина спокойно отдыхала в пазухе гор, разделенная надвое серебристой лентой реки, убаюкиваемая ее таинственным говором. Молла Юмер подождал мгновение и свистнул еще раз. На галерее хлопнула дверь, и женский голос прошептал едва слышно:

— Юмер!

Молла Юмер учуял в голосе тревогу и также шепотом спросил:

— Что случилось, Хатидже?

— Ничего, — ответила она, — старики уже легли.

Он услышал шаги босых ног жены, спускавшейся по лестнице. Вот она бежит к калитке. Щелкнула задвижка, и в следующую минуту Молла Юмер оказался лицом к лицу с Хатидже. Весь двор тонул в мягком лунном свете, и, хотя они были в тени ограды, он понял по бледному ее лицу и дрожащим пальцам, что произошло что-то необычное.

— Слушай, — сказала она, — в селе полно солдат. Тебя ищут! Вчера все в доме перевернули вверх дном и сейчас подстерегают тебя на дороге.

Молла Юмер нахмурился; по его лицу скользнула темная грозовая туча. Высокий и стройный, он стоял рядом с ней, как могучая сосна рядом с тонкой, нежной ольхой. Одну руку он положил ей на плечо, другой сжимал ружье. Он весь был увешан оружием. Мысль о кандалах и тюрьме, о разлуке с женой, — что для него сливалось воедино, — наполнила его сердце яростью и отвращением.

— Что нужно этим собакам? — процедил он сквозь зубы.

Это известие омрачило радость встречи. Ощущая тяжесть его руки на своем плече, она смотрела на него с немым восхищением, пока он грубовато не подтолкнул ее, сказав:

— Ну, иди.

Она пошла, и он следом за ней. В сенях он услыхал густой храп отца и невольно, с открытой галереи, окинул взглядом спящую землю, потонувшую в зное позднего лета, небо, усыпанное крупными звездами, и снова землю, тяжело дышавшую в шепоте трав и глухом плеске речных волн. Тупая боль сжала ему сердце, и страстная, неудержимая любовь к жизни вновь охватила его, словно благоухающий аромат дикой герани наполнил все его существо.

Хатидже опять прижалась к нему и едва внятно прошептала:

— Юмер, родной, а если тебя схватят!

В голосе ее было столько тревоги, что он не выдержал и улыбнулся. Суровое сердце его исполнилось кротостью, как у пустынников-бедуинов в часы молитвы. Он взял ее за руку, откинул тяжелый занавес, служивший дверью, и ввел в комнату. Здесь он поставил ружье в угол, и пока она зажигала погасшую коптилку, опустился на колени и, обернувшись на восток, начал молиться.

На рассвете, еще до третьих петухов, когда звезды бледнеют и заря только-только начинает подниматься по небесным ступеням, Молла Юмер перебрался через реку и затерялся на тенистых, узких и крутых тропинках. Душа его прояснилась, воскрешенная живительными соками, как земля, потрескавшаяся от засухи, а затем орошенная дождем. Он шагал спокойно и уверенно, как человек, чувствующий в себе силы бороться не на жизнь, а на смерть. Ясное утро вливало в него частицу своего бодрящего пурпурного мужества, которое, как крепкое вино, разливается по всему телу и будит в человеке чувства и мысли. Как дикий олень, вспугнутый опасностью, взбирался он наверх, в свое знакомое и богатое царство. Образ Хатидже, дрожащей над ним, как над единственным, бесценным сокровищем, сверкал в душе его, переполненной любовью благодарностью. Опьяненный ее ласками, все еще приятно волновавшими кровь, он достиг своего убежища раньше, чем первые лучи солнца, словно копья смелого исполинского стрелка, ударили в гордые кудрявые макушки горных вершин.

А к тому времени в селе поднялась невообразимая тревога. Не прошло и получаса после его ухода, как двор наполнился солдатами, все были подняты на ноги — ночью часовой заметил какие-то тени и свет от маленькой коптилки. Отца, мать и жену увели в общинную управу. Там собрались уже все заправилы села. Командир отряда, молодой офицер в очках, заявил, что он подожжет село со всех четырех сторон, если разбойник не будет доставлен добровольно. Никто, однако, не знал, где он скрывается. Отец и мать, пав духом, сидели, погруженные в тяжелое раздумье, в ожидании того страшного, что должно произойти. Жестокая напасть, воплощенная в серых фигурах солдат, нагрянула так неожиданно, что никто не успел опомниться. В их лице старики видели посланцев из другого мира, враждебного их собственному, страшного, мстительного, непонятного, отлученного от живой плоти земли, зиждящегося на лжи, убивающего свободу и несущего проклятье. Чувство это было смутным, но сильным, как снежные метели, которые всегда приходят оттуда, из-за гор, с севера.

Офицер, как старый опытный охотник, сидел в комнате один и ждал своей жертвы. Он знал, что она не уйдет от него. За дверью, почтительно скрестив на груди руки, томились вызванные им представители сельской власти. Они тихо переговаривались между собой, советуясь, чем бы задобрить сердитого офицера, человека как будто не злого, но способного, по-видимому, исполнить свои угрозы. Но ничего надумать они не могли, потому что никто в самом деле не знал, где скрывается Молла Юмер. Время шло; приближался час, когда беглеца должны были доставить живым или мертвым. Отец мучился мыслью, что столько народу должно пострадать из-за его сына, но все еще надеялся, что опасность минует.

Совсем иного мнения держался блюститель порядка. Ему нужно было выиграть схватку, поддержать авторитет власти. Это было для него неколебимым законом, не терпящим двоякого толкования. Отец же, наоборот, не мог толком понять, в чем состоит преступление сына. Аллах приказал орлу летать высоко, а человеку — быть свободным. Старик видел, что все живое в природе стремится к свободе, и не мог уразуметь, почему находятся люди, идущие против порядков, установленных аллахом. Занятый этими благочестивыми размышлениями, он почувствовал, как кто-то тряхнул его за плечо. Часовой крикнул: