Мальчики угрюмо молчат и думают, думают, и думы у всех одни: о баркасе, ка котором они вот такой же беззвездной ночью готовятся выйти в открытое море.

— Спать, — говорит Павлик.

Все ложатся на пол, на кучу дубовых скрипучих стружек — здесь когда-то была столярная мастерская, — и стараются уснуть.

Но спать никому не хочется. Дождь требовательно стучит в окно, словно просится на ночлег, затем утихает. Внизу за окном слышатся шаги румынских патрулей, доносятся чьи-то крики, порой пророкочет пулемет, и снова шумит ветер, а в нем — музыка, суровая и тревожная… Но музыку слышат не все. Слышит лишь один Васька. Он всюду слышит ее — и в облаке, и в солнце, в дожде и ветре. Такие у Васьки уши.

— Чокнутый! — говорит о нем Кирилка.

Васька не обижается. Чокнутый так чокнутый. Если он и вправду такой, то в этом виноват их бывший завхоз Петр Петрович Горшков, толстый, неповоротливый дядька. Это случилось во время эвакуации. Когда детдомовцы разместились на кормовой палубе «Ольвии», он сказал:

«Соколов, Новиков и Тимченко, идите и получите в портовом складе мясные консервы…»

Было шесть часов вечера. «Ольвия», старое паровое судно, уходило в восемь. Мальчики не спеша прошли по Крымско-Кавказской набережной, получили консервы и, вернувшись назад, выронили их из рук на деревянный настил причала…

«Ольвии» не было.

Один из грузчиков подошел к ним и участливо объяснил:

«Ожидается налет авиации. Ушли, чтобы не стать мишенью…»

Тогда в глазах Васьки все остановилось. Чайки неподвижно повисли в небе. Ветер свернулся, стал плоским, словно мохнатая матерчатая дорожка. Васька упал. Кирилка и Павлик на руках вынесли его из гавани. Десять дней он пролежал тогда здесь же, в столярной мастерской. Чокнутый?.. Ладно, пусть…

— Спать, — повторяет Павлик.

Он первый закрывает глаза. Вторым в сон погружается Кирилка. Не спит лишь один маленький Васька. Он думает о далеком таинственном городе Уфе — там сейчас находится их детдом со школой и мастерскими — и тихонько всхлипывает.

— Плачешь? — проснувшись, спрашивает Павлик.

— Нет.

— Ну тогда спи.

— Сплю… Павлик, а что за город Уфа? Как наша Одесса?

Павлик возмущается:

— Такого города, как наша Одесса, второго нет!

— Она теперь не наша. Она румынская, — говорит Васька.

— Наши вернутся.

— Жили, как принцы… — вновь вспоминает Васька с тоской.

А сейчас они грузят на рынке мешки с картошкой, бочки с капустой и клетки с домашней птицей. Каждый день их троих могут забрать в полицию и отослать в Германию, в детский рабочий лагерь.

Васька молчит. Молчит и Павлик. Тоска. Глаза у тоски неподвижные, совиные…

Наконец Павлик кладет руку на плечо Васьки и говорит:

— Уйдем от румын. Доберемся сначала до Олешек. Там мои родичи… Помогут двинуться дальше морем. А нет, через плавни…

Васька закрывает глаза. К нему приходит музыка плавней. Ветры, смуглые дети неба, весело треплют казацкие чубы камышей. А за камышами степь. А за степной, самой далекой далью еще одна даль, и за ней город Уфа в серебряной вьюге… Туда длиннокрылой птицей летит Васькино сердце… И вдруг грохот сотрясает здание.

— Павлик, Кирилка! — проснувшись, кричит Васька.

Но те уже стоят возле окна и глядят ввысь. Два советских бомбардировщика бомбят порт, вокзал, казармы, переполненные румынской солдатней. Лучи прожекторов кромсают ночь. Грохочут зенитки. Взрывы приближаются. Неважно, что одна из бомб может попасть в их старое здание.

— Еще! — кричит Кирилка.

«Еще!» — словно молитва, отчаянная и страстная, несется в вышину ночи. Васька кружится возле окна и выкрикивает веселую, злорадную дразнилку:

Все смеются. Но вот зенитки умолкают. Снова слышно, как шумит дождь. Трое ложатся на стружки и спят, улыбаясь во сне.

Первым поднимается Кирилка. Он подходит к водопроводному крану (воды в нем уже давно нет) и делает вид, что умывается. Он фыркает, ежится, усердно трет шею, так, словно из крана на самом деле льется упругая струя воды… Потом он громко кричит:

— Вставай, орлы, уже «сегодня»!

Сегодня, как и вчера, дождливо. Серое небо. Серые дома. Серые мокрые мостовые.

Мальчики вопросительно глядят на Павлика. Что скажет им старший? И старший, пытливо заглянув каждому в глаза, говорит:

— Сегодня — в море.

Лица мальчиков взрослеют. Кирилка вытаскивает из-под половицы компас и кладет во внутренний карман куртки. Павлик берет с собой нож, трехгранный напильник, карманный фонарь и коробок спичек, обернутый в пергаментную бумагу.

«Сегодня — в море!» Значит, вечером всем надо собраться на Ярмарочной площади. Там, на одной из береговых улочек, живет в собственном доме старик Савелий. С ним они познакомились на рынке. Во дворе Савелия — море от него в нескольких шагах — стоит вытащенный на берег баркас, закрепленный цепью к стволу дикой оливы. Рядом, в сарае, находятся мачта, парус и весла.

Кирилка идет берегом моря, доходит до Среднего Фонтана и поднимается на верхнюю террасу берега. Здесь перед мальчиком открывается поляна, заросшая высокой, еще по летнему зеленой травой. За поляной в гирляндах дикого винограда стоит их детдом — белое здание, обнесенное чугунной литой оградой. Сквозь ограду виден просторный двор, сад, спортплощадка и фонтан с бронзовым оленем, на котором сидит верхом бронзовая девчонка. Здесь, в этом дворе, проходило Кирилкино детство. А теперь здесь живут румыны, солдаты береговой прожекторной роты. В воротах часовой. На крыше пулемет. Вдоль ограды протянута колючая проволока.

Кирилка собрался было уходить, но тут его взгляд останавливается на детдомовской яблоне, что перекинула половину своих ветвей за внешний край чугунной ограды. Яблоки почти созрели. А что, если их сорвать? Сорвать и привезти в Уфу. То-то обрадуются пацаны в уфимском далеком доме. Яблоки из Одессы! Они светятся в густой зелени листвы. Дерзкое желание овладевает Кирилкой.

Улыбаясь, он находит кусок железной трубы, ложится на землю и ползет к проволоке. Почва после ночного дождя влажная, рыхлая. Не проходит и десяти минут, как лаз под проволокой готов, и Кирилка, всем телом чувствуя свежесть земли, пахнущей лекарственным запахом дождевых червей, пролезает к ограде. Миг — и он наклонит к себе тяжелую от плодов ветвь… Но во дворе вдруг раздается ругань на румынском языке. Надо бежать. Но бежать Кирилка не может — так властно, так зовуще предлагает яблоня свои яблоки для пацанов детдома… Кирилка успевает сорвать три яблока и бросается с ними к лазу. Раздается выстрел, второй. Но мальчик уже по другую сторону колючей проволоки…

В это самое время Павлик направляется на Ярмарочную площадь. Где-то в глубине души он понимает, что план их дик и невыполним: им не добраться до Олешек на плоскодонном баркасе. Осень в любую минуту может обрушить на них шквальную зыбь… Но что будет, то будет. Черное море не должно их подвести… Ведь оно родное. Свое. Они поведут баркас вдоль берегов, днем будут делать вид, что рыбачат, а с наступлением темноты — плыть дальше, к заветной цели.

На Ярмарочной площади Павлик садится на скамью. Здесь он условился встретиться с Кирилкой, который принесет с собой продовольствие для экипажа баркаса. Небо, просветлевшее днем над городом, вновь темнеет, тучам в нем становится тесно, они опускаются ниже, и Павлик с довольным видом глядит на них, — ночь будет темной, беззвездной. Но если внимательней заглянуть в серые, спокойные глаза Павлика, то в них без труда можно прочесть тревогу. Он старший. Он отвечает за всех. Кто знает, смогут ли они добраться до города Уфы? А пока прощай, Одесса…

— Прощай, Одесса! — говорит и маленький Васька. В ожидании вечера он обошел Лузановский берег, побывал на Жеваховой горе и вот теперь идет к деду Савелию через поле по земляной белесой тропе.