Но не поп-расстрига, не гарпунер в то время привлекали наше внимание. Оно было приковано к квартире Григория Попова, командира красногвардейского эскадрона. Там, над ковровым диваном, висела в золотых ножнах шашка, сияющая, как солнце.

Она нам снилась. На взмыленных конях мы мчались солнечной степью, держа в руках золотое оружие. Мы летели ночами в звездные дали, опрокидывали врага и неслись дальше гривастой штормовой лавой…

Желание подержать шашку наяву, а не только во сне стало нашей мечтой. Но Сенька, племянник Попова, пацан в расшитой голубыми цветочками тюбетейке, никого не подпускал к ней.

— Эй, ты, дай нам потрогать шашку! — просили мы, как только он появлялся на балконе.

— Не жирно ли будет? — смеялся в ответ Сенька. — Павла Федоровна, гляди-ка, с дядькиной шашкой хотят играть, — апеллировал он к старухе в черной шерстяной шали.

Павла Федоровна, дальняя родственница Попова, ведущая его немудреное холостяцкое хозяйство, ворчала:

— А ты не водись с армянскими босяками, еще босяцких вшей наберешься!

Она не любила армян. Все, что бы ни делалось во дворе, ее злило: и звон гитар, и жгучий и пряный запах армянской кухни, и песни армянских девушек. Особенно она ненавидела нас, мальчишек, крикливых, как стая сельских гусей.

«Пусть молния вас побьет! Пусть повылазят очи! Пусть отвалятся ноги!..»

Но молния, назло старухе, была к нам добра. Глаза решительно не хотели с нами расстаться. А ноги не знали отдыха, словно вселились в них горные козлы.

Старуха была смугла лицом, худа, и голос ее звучал глухо, будто шел из глубины колодца. Женщины во дворе говорили, что она долгие годы прожила на Волыни, в семье лесника.

Может быть, и вправду, выросшая среди лесов, она не могла привыкнуть к гремучей портовой жизни. Может быть, в силу характера она ненавидела все яркое, все живое?..

— Ай, ай, какая нехорошая женщина! — искренне огорчался дед Ираклий Парурович, патриарх нашего двора. — Пусть скажет, что ей армянский народ сделал? Ей-богу, видит бог, ничего плохого не сделал; ай, ай, как нехорошо получается…

Против Федоровны выступила и дворничиха Васильевна, баба с плечами молотобойца.

— В барыню играет… Дал бы ей Григорий Попов леща по первое число!

А дворовые девочки, до самых ушей вымазанные соком медовых дынь Таврии, утверждали, что старуха знается с черной силой. Маленькая Катица, дочь Анастаса, сама видела, как на плече Федоровны отдыхала зеленая змея…

— Взять бы и отправить Федоровну на Хаджибейский лиман, в Совиную рощу… Пусть живет себе одна, как сова… мечтал наш Вануш, тихий и большеглазый, словно девчонка.

— Боятся ее взрослые, — ответил Богдан. — Всем глаза выцарапает.

Нет, Богдан был неправ, никто не боялся ее, просто в знак уважения к Григорию Попову с ней никто не хотел ссориться. Все старались не обращать на нее внимания, отчего она еще больше злилась.

— Вот только хозяин вернется, переберемся из этого карапетского дома! — грозилась она.

Хозяин возвращался. Бритоголовый, небольшого роста, он был похож лицом на добродушного дядьку рыбака из Скадовска. Ни орлиного взгляда. Ни лихого казацкого чуба. Даже маузер, висящий на его широком и скрипучем ремне, не придавал ему важности. Но зато когда он собирал нас в кружок и рассказывал нам о своем рыжем коне Фильке, перед нами вновь возникали безбрежные степи, слышался звон клинков и виделись тревожные звездные дали…

Сделайся мы тогда царями, мы не задумываясь обменяли бы свои три царства на трех рыжих коней!

Красный Конник — так мы прозвали Попова — дружил с такелажником Анастасом, синеглазым усатым дядькой, и слушал скрипку попа-расстриги. Случалось, он гулял и на армянской свадьбе.

После этого на щеках Павлы Федоровны выступали белые пятна.

— Не должны вы здесь жить. Не пристало! — то и дело раздавался в доме голос старухи.

— Вы, Паша, неразумное говорите, — хмурясь, отвечал Красный Конник. — Здесь море, и флоты разные, и народ дружный и веселый…

— Народ? Как в таборе живут, что цыгане, что армяне…

Григорий Попов сердился и на весь день уходил из дому.

В Одессе в последнее время он бывал редко. Сенька, приехавший к нам из Вознесенска на время школьных каникул, еще ни разу с ним не встречался. В ожидании дяди он важно ходил по двору, задрав кверху нос, усеянный мелкими веснушками.

Мы глядели на Сеньку и смеялись. И тут вдруг случилось необъяснимое… Этот пацан, в расшитой голубыми цветочками тюбетейке, тонконогий, с желтыми круглыми глазами, стал нашим атаманом.

Вот как это произошло.

— Если я дам вам потрогать шашку, вы должны избрать меня атаманом! — сказал Сенька.

Атамана еще у нас никогда не было. Мы были все равные. Даже я, самый маленький, жил свободнее морской чайки. Я поглядел на Богдана, Богдан на Вануша, Вануш на меня, а я снова поглядел на Богдана, и Богдан сказал:

— А что, пусть себе будет атаманом…

— Ладно, — согласился Вануш, — узнаем, с чем это кушается…

— Ну а ты, головастик? — спросил меня Богдан.

— Ладно, сказал я. — Пусть ведет нас к золотой шашке.

Сенька поправил съехавшую набок тюбетейку.

— Э, нет, так не пойдет, сначала вы должны дать мне клятву… — сказал он, тараща на нас свои глаза-кругляшки.

Клятву под диктовку Сеньки мы произносили на верхней площадке портовой башни.

— Если мы не будем выполнять приказаний нашего атамана, то ходить нам всем вниз головой, жрать землю, похоронить папу-маму и никогда не видеть солнца!..

Лишь после этого Сенька разрешил нам потрогать дядину золотую шашку. Замирая от волнения, мы поочередно извлекали клинок из ножен и нежно дышали на него, как это делают знатоки стали. От счастья кружилась голова. Но за миг этого мальчишеского счастья нам пришлось дорого заплатить. Мы оказались в положении лягушек, избравших на царство аиста…

Но клятву нельзя было нарушить. Мы любили море, а Сенька уводил нас куда-нибудь на лиман, на горячее соленое мелководье. Нам нравилось выходить на фелюге в море с рыбацкой артелью, а Сеньке не нравилось. Вскоре, на правах атамана, он завладел всеми нашими сокровищами. У Богдана он забрал перламутровую раковину, у Вануша модель фрегата, а у меня — старинную греческую монету с головой Геракла…

Он придумал игру: ходить задом наперед по улице или, того хуже, говорить «по-английски»… Английского языка никто из нас не знал, не знал и сам Сенька, но мы все должны были целый день произносить дурацкую галиматью: «Коктру моктру шарлы тырлы…» В горле от подобной тарабарщины першило. Но тот, кто отказывался от игры, получал десять щелчков по носу. Нос у меня всегда был пунцовый.

Как только Сенька замечал недовольство на наших лицах, он тут же грозил:

— Хотите маму-папу похоронить?..

Нет, мы не хотели хоронить наших родителей. Правда, Богдану было несколько легче. Он рос сиротой. Двадцать пять процентов клятвы не имели к нему никакого отношения.

Назначенный Сенькой ординарцем особых поручений, он весь день бегал туда-сюда, по делу и без дела. Нам не раз хотелось двинуть по уху нашего атамана: так и чесались руки. К тому же мы вдруг потеряли интерес к золотой шашке…

Теперь нас звало море. В наших сердцах поселились парусные суда, огромные барки, берущие в Одессе соль для далеких заморских гаваней. В своих мечтах мы видели себя лихими моряками, взбирающимися на мачту во время шторма…

А Сеньке нравилось нас мучить. Он приказал Ванушу бросить в окно гарпунера черную кошку. Но старый моряк схватил Вануша вместе с кошкой и тряс, тряс, как трясут фруктовое дерево в сентябре.

Тогда Богдан произнес с угрозой:

— У меня нет папы и мамы. Мне некого хоронить… Зальется наш атаман юшкой…

— А ходить вниз головой и не видеть солнца? — напомнил я.

Богдан задумался и мрачно пошутил:

— Ходят же циркачи вниз головой. А не видеть солнца? Живут же слепые…

— А жрать землю? — в свою очередь спросил Вануш.

На это Богдан не мог решиться…