— Черт знает что. А впрочем, в нынешнем мире…

И засыпали снова.

Да, хуже всего были и тут не люди, а собаки. Были такие, которые не обращали внимания или даже выказывали дружелюбие, как горный спасатель сенбернар; но прочие были страшны.

Волк хорошо видел, что это — главная опасность, и всячески старался не связываться с собаками, даже заискивал перед ними. Но ничто не помогало; даже наоборот. Волк знал эту собачью черту: чем ты дружелюбней, тем больше наглеет — принимает за слабого. Или чувствует сильного, но любит, чтобы он казался слабым; это еще хуже. Но что же было делать? Волк как мог вилял опущенным, крупным волчьим хвостом, неловко скулил хриплым, тяжелым волчьим скулением, уступал кости, без боя отходил от вкусной требухи, просто убегал трусцой (если быстрее — погонятся), иногда глухо, несильно огрызался или даже наддавал лапой куда-нибудь в собачью ляжку, в зад, в бок — в более или менее безопасное место, — стараясь дать понять одновременно о своей мощи и о своем дружелюбии; ничто, ничто не помогало. Отпущенные с поводков длинноносые колли, голенастые хвостатые доги, как ни странно, вели себя сносно; они рычали при твоем приближении, сразу давая понять, что ты им не товарищ — но ведь он не просился в товарищи, — но не более. Отвратительны же были молодые родичи — овчарки, тупорылые эрдельтерьеры и всякие болонки, мопсы и черт-те что меньше барсука, лисицы; плохи были многие дворняжки, особенно те, которых спускали на ночь с цепи. Забыв о разнице в породистости, в породах, в степени сытости, в строе жизни, в повадках, в домашнем быту, в росте, в весе, в мере своей причастности к охотничьему, служебному или домашнему, или дворовому племени, в цвете, в качестве шерсти, в демократизме, или аристократизме, или полуаристократизме, в отмытости, неотмытости, чистоте, нечистоте кровей, глаз, ушей, боков, — забыв об этом, об этих разницах, они соединялись, чтобы травить волка. Как бы много их ни было, они не решались напасть; но они окружали — и лаяли, лаяли, лаяли, лаяли — лаяли до судорог, до слюны, кислой хрипоты. Волк тихо блестел зелеными глазами, старался и так и эдак — ничего, ничего не выходило; он понимал, что надо нечто придумать, и ничего придумать не мог. Да и что же он мог бы придумать? Можно скрыться от человека; от собак — никуда. С благодарностью вспоминал он сенбернара и очкастого человека при нем; каждому неприятно голому, хмурому догу, который молча пробегал мимо, он приветливо помахивал опущенным хвостом, глядя сбоку и вслед; каждой собаке, случайно покрутившей хвостом, он отвечал тем же. Но хор не умолкал почти ни на одну ночь. Поодиночке с ним избегали встречаться: тявкнув раз-два издалека, рыкнув, собака делала это свое собачье припадание к земле, передними лапами, гибко разворачивалась от земли вправо-влево и сразу назад — и отскакивала еще скачков на тридцать; но стоило им собраться трем-четырем — и начиналось. Втроем-вчетвером они любили приставать даже больше, чем крупной стаей.

За последние дни собак очень прибавилось: невдалеке снесли бульдозером целую деревню, и многих цепных псов отпустили на все четыре стороны. Они так и бегали — кучкой.

С едой становилось все труднее; все чаще выпадали дни, когда он возвращался ни с чем. Что было делать?

На заднем дворе столовой рубили мясо. Красно-желтые коровьи ноги валялись между двумя «пеньками», а грузчик Вася, подвыпивший крепыш лет пятидесяти, сидел на каком-то гнутом рельсе — нет бы уж сесть на пенек! — и переругивался с поварихой Кларой, торчавшей, скрестив руки, в кухонной двери.

— Женшина всегда справедливей мущщины, — вела Клара нить. — Женшина — ей что? — она врать не станет. Это вы врете, а женшина правду говорит. И справедливей она мужика, во́т что.

— Мущщина справедливее, — отвечал Вася, уставив локти на колени — рельс был низок — и поддергивая полуторчащие уши своего треуха.

— Тебе не совестно? — отвечала Клара, пошевелив руки: их неудобно было держать под грудью; на ней был платок, с головы спущенный на туловище, под платком — толстое пальто, а поверх всего — «белый» халат; вся она была ватная как бы и говорила будто изнутри снежной бабы, слегка косоротя свое лицо свекольного цвета.

— Ва-а-ась! — раздался женский крик из глубины кухни. — Мясо когда будет?

— Сичас! — нешибко — как бы по принуждению — повысив голос, крикнул Вася и отвечал Кларе: — Не-е-ет, мущщина…

— Ва-а-ась, скорей!

— Сидишь, ничего не делаешь, — сказала Клара.

— А ты бухгалтер, что…

— Смотри-ка.

Вася, сидя на рельсе, оглянулся; позади него, около трансформаторной будки и загородки с углем, стояли две странные, приветливо и робко выглядящие собаки. Клара, стоя лицом к пустырю, давно заметила их медленно приближающиеся фигурки; сначала это были как бы две вытянутые точки одна за другой, и Клара не могла понять — что такое; потом увидела — две похожие собаки; шли они как-то удивительно — строго гуськом, — и она обратила внимание. А когда подошли, она и вовсе стала смотреть. Овчарки не овчарки. Споря с Васей, она поглядывала на них; собаки подошли и остановились, посматривая на нее этими странными своими глазами.

Вася начал их разглядывать; они стояли по-прежнему тихо — не лаяли, не скулили, не подходили ближе — и как-то по-особенному; впереди стояла — побольше; высокая, косматая шея, какая-то необычная выпирающая и удлиненная грудь — как не у собак; приопустив широкий, ровный лоб, собака эта — чуть исподлобья, — смотрела — по странному наитию, уже на Васю, а не на Клару — скорбным, вежливо-робким взглядом, хотя глаза ее при этом как-то странно же, переливчато сияли с зеленым оттенком; другая вела себя как-то более легко; она стояла сзади, положив первой на спину свою пушистую, со светлыми, желтоватыми щеками голову, и смотрела грустно, вежливо и в то же время доверчиво-добродушно; таково было ее выражение. Обе собаки были неимоверно тощие — все какие-то совсем вертикально-плоские от хребта; они смотрели, и тут было простое: «Мы тоже хотим есть. Дайте нам что-нибудь».

Вася и Клара некоторое время глядели молча; наконец Клара сказала:

— Прогони их в шею. Какие-то, как волки. Ишь смотрят. Откуда их наплодилось, сволочей?

Вася помолчал, глядя на собак. С его лица исчезло то лениво-тупое выражение, с которым он вел философский спор; что-то осмысленно-человеческое, издревле-мудрое вдруг осветило все его сильно небритое, розоватое на морозце лицо.

— Дай вон ту, — сказал он Кларе, указывая на мерзлую коровью ногу, лежащую к ней ближе, чем к нему; и опять посмотрел на волков. Они скорбно — волчица простодушно при этом — стояли, ожидая; и в понурых и внутренне сильных, грациозных фигурах их, и в глазах их было все то же выражение.

— Ты что? А кто отвечать будет? — отвечала, не двигаясь, пухлая Клара — без особого, впрочем, возмущения и удивления в голосе.

— Тонька скалькулирует, не впервой, — сказал Вася, сам вставая, оправляя фуфайку и с серьезным лицом идя к топору и потом к ноге. — Видишь, отощали.

— Пожалел, — еще менее уверенно сказала Клара, все не двигаясь и глядя на волков.

— А как жа? — весело-куражливо выдохнул Вася, ухая топором по ноге. — Вот и пожалел.

— Засиделся, вот и дуреешь. Через два часа столовую открывать, утро на дворе, а ты собак кормишь! Совсем сдурел!

Вася, улыбаясь, молча и с явным удовольствием после длительного сидения ухал громадным топором по большой, мерзлой и скользкой коровьей ноге. Летели мелкие ноздреватые косточки, от ноги постепенно отваливался жилистый кусок — нижняя ее часть.

— Что эт вы тут?.. Ой, соба-а-чки, какие тощие, — выскочила на крыльцо девица в столь же, как и у Клары, замусоленном белом халате. — Вы бы им дали чего-нибудь, — ежась, вся тонкая и как бы прозрачная рядом с Кларой, говорила она.

— Да уж дает. И правда, жалко. Больно худые, — мирно сказала Клара, задумчиво глядя на одиноко замерших волков на фоне белого, туманного пустыря.