Оба мужчины, словно соревнуясь друг с другом в неподвижности и молчании, оборачивались друг к другу только для того, чтобы кивнуть или показать взглядом, что слышат каждый шорох внизу на поляне, слева от их дерева. Впрочем, это могли быть, например, генетты, привлеченные запахом приманки, или мангусты. А ведь ночь еще только началась! Тернер вздохнул: придется все же переменить положение — его мочевой пузырь вот-вот лопнет. Вдруг Стандер каким-то странно задушенным голосом вскрикнул и стал резко заваливаться назад, потом схватился за ветку, дерево и настил сильно встряхнуло, оглушительно выстрелило заряженное ружье, и Тернер, чуть не слетев со своего помоста, уставился прямо в глаза черному леопарду. Он успел увидеть перед собой лишь сверкающие глаза, белые клыки и почувствовать смрадное дыхание зверя, когда понял, что леопард взобрался на дерево и уже вцепился одной лапой в спину Стандера, а другую занес для удара. Тернер изо всех сил ударил хищника прикладом.
Приклад скользнул по треугольной голове, послышался треск, Стандер качнулся вперед, и леопард с глухим стуком спрыгнул вниз и исчез во тьме. Снова воцарилась тишина. Стандер воскликнул: «Господи, помилуй!» — и оба тут же вскочили на настил и встали, держась за центральную ветку. Тернер посветил фонариком вниз, одновременно целясь из ружья; луч фонарика высвечивал проходы в зелени подлеска, отдельные ветки с пятнистой листвой и стволы деревьев, которые, казалось, готовы были прыгнуть на людей — так напоминали в темноте зверя с пестрой, покрытой коричневыми и белыми пятнышками шкурой. Клиф поставил ружье на предохранитель и направил свет Стандеру в лицо, встревоженно его осматривая.
— Пол, с тобой все в порядке? А ну-ка повернись, дай посмотреть.
— Господи, это ведь тот самый чертов леопард, Клиф! И он охотился именно на нас! — Голос Стандера звучал как-то странно.
— Повернись-ка, Пол, дай я посмотрю, — повторил Тернер, и Стандер, ощупывая спину левой рукой, медленно повернулся.
Толстый вязаный свитер, который он повязал вокруг пояса, оказался разодранным в клочья, как и рубаха на спине; его кожаный ремень был точно аккуратно разрезан надвое, концы его болтались по бокам. Однако на самом Стандере не было ни царапины, хотя он был уверен, что зверь все-таки задел его своими когтями, и успокоился, только когда Тернер с помощью второго фонарика еще раз тщательно осмотрел его спину.
— Нет, ничего, Пол, ни единой отметины, я уверен. Он вцепился в твой ремень — это тебя и спасло, но берегись, парень, он может еще вернуться. — И Тернер снова осветил фонариком подлесок и долго осматривал поляну. Вдруг он воскликнул: — Господи, да ведь этот гад собаку стащил!
Они долго молча вглядывались в то место, где лежала приманка, однако собака действительно исчезла.
Через некоторое время Стандер сказал:
— Черт, я, кажется, плечо потянул, ведь эта тварь меня чуть пополам не разорвала. Просто сумасшедший какой-то зверь! Ну что теперь будем делать, Клиф? Вот еще проклятье!
Ничего им не оставалось делать — только ждать утра. Даже и разговора быть не могло о том, чтобы слезть с дерева и вернуться в деревню. В течение последующих трех часов они пили бренди, курили и разговаривали, надеясь, что света двух фонариков хватит, чтобы пережить эту долгую ночь. Они уже больше не были охотниками: теперь охотились на них, а до рассвета было еще далеко.
Тернер продолжал бесконечный разговор с самим собой — именно в этот самый темный час ночи в душу закрадывались куда более ужасные, чем ночные кошмары, мысли. Он изо всех сил пытался отогнать их, однако перед ним снова и снова возникал образ вполне реального существа из плоти и крови, очень опасного, бывшего заодно с ночью и явившегося из черного леса, точно призрак, которому не место в нормальной системе вещей. Он готов был не верить собственным глазам, ибо тот факт, что леопард специально подкрался к ним, сидевшим высоко на дереве и, как они предполагали, в относительной безопасности, противоречил здравому смыслу, так что мысли Тернера, как заколдованные, не желая подчиняться логике, снова открылись навстречу образам старинных преданий и мифов.
Ему представлялся зверь-людоед и обреченный на вечные страдания дух последней жертвы этого зверя, сидящий на нем верхом и не имеющий иной возможности спастись, кроме как заменив себя таким же «седоком». Согласно этому восточному преданию, припомнил Тернер, трепеща от иррационального ужаса, тот страшный всадник обречен вечно скитаться без приюта, если зверь под ним будет убит, так что он сам с готовностью и превеликим мастерством направляет своего «коня» не только навстречу очередной жертве, но и помогает ему в борьбе против тех, кто жаждет людоеда уничтожить.
А еще на Востоке считают, что если усы убитого зверя-людоеда не оборвать сразу, то волшебная сила, заключенная в убитом, станет давить на охотника-убийцу, пока не раздавит совсем. Необъяснимый ужас, испытываемый людьми перед дьявольски умным людоедом из Рудепурта, выразился в том, что когда того наконец убили, то усов у него вообще не обнаружили! Тернера пробрал озноб.
«Ликантропия» и «териоантропия» — эти термины выползли откуда-то из подсознания, мешая нормально мыслить.
Ликаон, превращенный в волка Юпитером; вервольфы и оборотни, один ужаснее другого, люди в обличье хищников, хитрые и жестокие, безжалостно убивающие и питающиеся только человеческой плотью… Тернер закурил и в свете спички увидел лицо Стандера: чуть выступающие вперед зубы, очень белые, похожие на клыки хищника; заросший черной щетиной подбородок; прислоненная к стволу дерева и чуть откинутая назад тяжелая голова… Лицо это менялось у него на глазах, вроде бы на нем даже появилась злобная усмешка… Не владея собой, Тернер вдруг лягнул Стандера ногой. Глаза «чудовища» открылись, «демонические» черты его лица сразу смягчились, и снова перед ним возник Пол, испуганно фыркавший из-за слишком резкого пробуждения.
— Извини, Пол, я тебя испугал, наверно, — хрипло проговорил Клиф.
— Господи, — пробормотал Стандер, — а я уж решил, что это снова тот чертов леопард.
Помолчали. Потом Тернер сказал:
— Ты бы лучше все-таки не спал, Пол. Еще с дерева свалишься.
— Да, верно, не стоит. — И с неожиданной горячностью он прибавил: — Да если б и свалился, так, черт побери, птицей на помост бы взвился, до земли долететь не успел!
Ни один из них даже не усмехнулся этой шутке. Тернера мучила совесть, однако он решил, что не стоит сейчас что-то объяснять Полу — все равно не поможет, да и смысла не имеет.
В темноте красные огоньки их сигарет мелькали, точно огненные мухи, порой освещая красноватым светом ближние ветки, выхватывая из черноты лица.
Тернер спросил:
— Ты знаешь, кто такой Ван Вик Лоу?
— Нет, а кто это?
— Один поэт. Писал на африкаанс, умер году в семидесятом.
— А, понятно. Я думал, это кто-то из сотрудников заповедника. Нет, такого поэта я не знаю. — Последовало длительное молчание, потом Стандер сказал: — Я все пытался представить себе, о чем ты думаешь, но — сдаюсь. Честно говоря, мне и самому-то в голову черт знает что лезет!
Оба наконец рассмеялись с облегчением, снова почувствовав общность мыслей и устремлений, словно каждый из них только что проделал долгое путешествие в одиночку сквозь непроницаемую ночную тьму.
— А я все пытался вспомнить одно довольно длинное стихотворение, только ничего не вышло, зато название в голове почему-то застряло. К тому же я не настолько хорошо знаю африкаанс, чтобы полностью понять этого поэта. А стихотворение называлось «Черный леопард». Символично, верно?
По-моему, он написал это под впечатлением Дантова «Ада», однако у него самого «зверь черный, но все ж прекрасный», что в африканском контексте, насколько я знаю, является воплощением идеи недостижимого совершенства — не то чтобы законом благородства для «дикарей», но неким идеалом чистоты, свободы от любых условностей и предрассудков. Некий усложненный вариант повторного оплодотворения матери-земли; этакий молодой побег интеллектуальной честности, когда, например, прекрасная чернокожая женщина становится предметом вожделения, естественно, без учета разных кальвинистических соображений на сей счет. Наверное, мне тоже кто-то растолковал смысл этого стихотворения — кто-то из знающих и африкаанс, и поэзию лучше меня. Очень неясная вещь. И, по-моему, неоконченная, словно в конце поэт так и не смог, будучи уроженцем Южной Африки, вырваться за рамки определенных условий, хотя и очень этого хотел. Словно это был некий преждевременный протест против того, что его душило; и он понимал, что его губит, но даже в виденьях и снах не сумел спастись — от себя.