— Какого он черта медлит? — крикнул Якушев, сорвав с головы и бросив на землю шлем.
Самолет был как раз над ними.
— Нож, — закричал Якушев, сложив рупором руки, — обрезай стропы.
Будто и в самом деле Быков, маленький, язвительный Быков, любивший как бы между прочим подколоть взводного, мог его услышать. Грохот самолета был оглушителен, но Якушев, не на шутку перепуганный, простивший в эту секунду своему сокурснику все прошлые обиды, не унимался.
— Режь стропы, — кричал он охрипшим голосом. — Режь.
В груди Алексея все сжалось от недоброго предчувствия, как в тот день, когда дневальный вошел в казарму и крикнул: «Родин, тебе телеграмма». Как и тогда, сейчас было ощущение непоправимой беды. Самолет делал очередной тревожный круг. И теперь они все вместе — Якушев, Родин, Исмаилов, Малахов — скандировали по слогам:
— Режь стро-пы. Стро-пы режь.
Донеслись ли их крики до него? Или Быков сам сообразил, что ему делать, но в ту же минуту они увидели, что Быков зашевелился, потянул руки вверх и тут же оторвался от чудовищных качелей. Они замерли, следя за его падением, и облегченно вздохнули, услышав хлопок, увидев всплеск купола запасного парашюта. Самообладание не оставило их товарища. Он делал все, как учили его прежде, готовя к прыжкам, уверенно развернул парашют по ветру, завидев землю, сгруппировался, как говорят парашютисты, плотно сжал ноги, крепко держа стропы. Упал тоже как учили, на бок. И в ту минуту, когда он, несколько бледный от пережитого недавно в воздухе, поднялся на ноги, отстегивая подвесную систему, на поле, противно завывая, выскочила санитарная машина, к счастью оказавшаяся ненужной.
Был и еще случай. Но на этот раз во время полетов, когда они на «мигдвадцатьпервых» отрабатывали в зоне технику пилотирования. Спарка, на которой летал самостоятельно в зону курсант Исмаилов, заходила на посадку, и в это время на летное поле выскочило стадо сайгаков, вспугнутое кем-то в степи. Заслышав рев турбин, ошалевшие животные заметались взад-вперед по посадочной полосе. Никто не ожидал увидеть сайгаков под шасси «МИГа», который вот-вот должен был чиркнуть колесами по бетонке, и больше всего, разумеется, не ждал этого Исмаилов. Бетонка кончалась, а сайгаки, словно соревнуясь с ревущей машиной, неслись навстречу своей погибели, обрекая на верную гибель и самолет, и курсанта Исмаилова, не раз вдохновенно рассказывавшего им о степи, ее обитателях и, конечно, о быстроногих, выносливых сайгаках, восхищавших его, сына потомственного пастуха и охотника, своей красотой и совершенством. Успеет ли Исмаилов, убравший скорость, обойти это обезумевшее в своем отчаянии стадо? Это было чудо — шасси уже, казалось бы, касалось разгоряченных мускулистых спин животных, как вожак, а следом за ним и все стадо резко взяло в сторону. Исмаилов, правда, перескочил посадочную полосу, но приземлился нормально…
А так, кроме этих двух чрезвычайных происшествий, ничего существенного за время их летной подготовки в авиационном полку не произошло. Курсантские будни шли своим чередом. Вопреки ожиданиям, что в полку для них будет жалеть «горючку», летали они много, отрабатывая технику высшего пилотажа: «горки», «бочки», «петли», «иммельманы». Имитируя ночные полеты, летали «под колпаком», при плотно задернутых шторах на фонаре, доверяя всецело одним лишь приборам. Теоретическая подготовка курсанта ценна, если умело применяется им на практике. Вот почему они с таким нетерпением вслушивались в оценки, выставляемые летчиком-инструктором по технике пилотирования.
Хлопот в дни летной подготовки полно, и Алексей Родин был доволен этим. Даже когда выдавалось свободное время, он старался найти себе какое-нибудь дело. Занятый работой, он невольно забывался. Стоило лишь расслабиться, как снова всплывало все. Он, конечно, понимал, что отца не вернешь, но чувство горькой потери не оставляло его. Эх, отец! Еще бы жить да жить. Какой это возраст для мужчины пятьдесят шесть лет!
Алексей старался утешить себя тем, что не он один такой. Два года назад схоронил отца Исмаилов, прошли через это и Малахов с Быковым. И все же это было слабым утешением.
Алексея терзало сознание собственной вины, но что мог сделать он, если перед тяжелой болезнью отца оказались бессильны даже опытные врачи. И все-таки, много ли Алексей заботился о нем? Отцу ли было возиться со двором? Мог ведь Алексей прошлым летом в свой очередной отпуск заняться этим. Но отец отговорил, давая ему возможность отдохнуть, мол, досок не хватает, горбылей бы еще не мешало прикупить…
— Брось накручивать себя, — говорил Якушев, принявший близко к сердцу его потерю. Видимо, сказалось то, что у взводного самого в это время лежал в больнице отец в ожидании операции, за успешный исход которой врачи, как писала Якушеву мать, не ручались.
— Все мы проходим через это, — философски говорил Якушев, — такова участь сыновей — хоронить отцов. Противоестественно, если бы было наоборот. Надо жить, чтобы сделать то, что хотелось, но не удалось им, — вразумлял Якушев его. — Не у одного твоего отца — у них всех судьба такая, — словно догадавшись о причине его терзаний, говорил взводный. — Возьми моего отца, что он видел: война, потом разруха. Только мало-мальски стали жить, как болезни на них посыпались. Их поколение все такое.
Нет, Якушев, оказывается, был вовсе и не таким уж ветреным.
— Понимаю, тяжело тебе. Но надо держать себя в руках. Может, меня завтра ждет такая же телеграмма, но это вовсе не значит, что надо распускать нюни. Мы все-таки мужчины! Не так ли?
Спокойствию и уравновешенности взводного можно было позавидовать. Известие о тяжелой болезни отца не выбило его из привычной колеи. Он никому, кроме Алексея, не сказал о письме из дома. Всем своим видом показывал, что все у него идет нормально, как и должно быть.
Горе так придавило Родина, что он редко вспоминал об Антонине, может быть потому, что эти воспоминания тоже были невеселы. И тут чувствовал свою вину.
Отсюда, из полка, он написал ей два письма. Оба остались без ответа. Вначале он не придал этому особого значения, затем не на шутку встревожился. Не дошли его письма — полбеды! Но, может, с ней что-либо случилось.
Узнав о причине его беспокойства, взводный махнул рукой: мол, на твоем месте давно бы выбросил ее из головы. Сколько еще будет подобных знакомств!
Перед отъездом из полка домой, на каникулы, он, чтобы не грешить на почту, отправил Антонине заказное письмо с просьбой ответить ему по домашнему адресу.
XXV
У Антонины было достаточно времени в больнице подумать обо всем, происшедшем с ней. Это была ее очередная поездка в составе своей бригады. Время было летнее, горячее, середина июля, движение плотным, интенсивным. И как всегда, не обходилось без накладок, вынужденных простоев где-то посреди степи в ожидании, пока диспетчерские службы разберутся с очередниками и дадут им зеленый.
Их скорый шел с большим опозданием, и не было уверенности, что к Москве наверстают упущенное время. В вагоне было три брони от Джамбула, и единственное, что радовало ее, так это то, что в Джамбуле не оказалось «двойников» в ее вагон. Летом это случалось сплошь и рядом.
Усадив пассажиров, людей довольно молодых, «неугомонных», как окрестила их про себя Антонина, возвращающихся из долгой полугодичной командировки, она занялась привычными делами — села к щиту и решила еще раз проверить буксы. Настораживала лампочка слева, неожиданно загоревшаяся при подходе к Джамбулу, спешно вызвала механика, но тот, на стоянке проверив буксы, ничего не обнаружил. Антонина нажала кнопку, внимательно прислушиваясь к заливистой трели сигнального звонка. Буксы были вне подозрений, и все же ее не оставляло ощущение тревоги.
Беда пришла пятью часами позже, когда большинство пассажиров укладывалось спать. Около одиннадцати пришла Женька, собиравшаяся сменить ее. Тут и услышали они шум и глухие удары в середине вагона и, выскочив тут же в проход, увидели дым, рванувший на волю из дверей четвертого купе, где были те трое «неугомонных»… Пожар! Антонине никогда не приходилось бывать в подобных переплетах. И она боялась растеряться в этом гвалте, шуме, криках отчаяния напуганных людей, бросившихся в панике в оба конца вагона.