Он начнет с Лазарева. Лазарев голосовал за него. Это не подлежит никакому сомнению. Лазарев за него горой. Конечно, на конференции он выступал круто, очень круто, но таков уж Лазарев, он никому спуска не даст. Ведь Лазарев кто? Старый большевик, потомственный, отец его в царской ссылке погиб, сам он в партии с семнадцатого года. И потом — светлая, умная голова, знающий инженер, горный директор первого ранга. Нет ни одного другого человека, на которого бы он, Семенов, так опирался в своей работе, как опирается он на Лазарева, которого бы так любил и уважал, как Лазарева. И Лазарев его любит — встречает с улыбкой, берет его под руку, сам спускается с ним в шахту. Нет, нет, тут и думать нечего, Лазарев хоть и ругал его, а полностью за него, а за Лазаревым идут все коммунисты на шахтах — они тоже голосовали за него, Семенова, в этом он уверен. Следующая крупная организация — рудник. Там самая влиятельная фигура Ружанский — тихоня, нуда, но честный человек; он за Семенова, это неоспоримо. Никому другому он, Семенов, не сделал столько добра, сколько Ружанскому. Марков Ружанского недолюбливает, на каждом совещании ругает его за непонимание роли новой техники, за нерасторопность, отсутствие перспективы — много страшных слов выискивается для того, чтоб разнести Ружанского. И разве Семенов не остановил руку Маркова на самом размахе, когда тот собирался снимать Ружанского с работы за провал плана? А раньше, до Маркова, ведь именно он, Семенов, и добился для Ружанского ордена Ленина, когда правительство приняло решение наградить их комбинат в связи с десятилетием его существования — он сам, своей рукой, даже кляксу сделал, вписывая Ружанского в список. Значит, это тоже доказано — Ружанский за него. А за рудником — обогатительная фабрика. Там делами вершит Шадрин, начальник ведущего цеха, — фигура путаная и скользкая. Шадрин против него. Этот человек не сможет никогда забыть, как он, Семенов, влепил ему подряд два выговора — простой и «строгач» — за самоснабжение и бытовое разложение. И, если говорить правду, этого было мало: человека, открыто жившего с двумя женами, следовало из партии гнать, а не только выговоры ему выносить. Как он извивался на бюро, когда были представлены прямые доказательства, что он еще и с секретаршей жил. Правда, ловок — с женщинами пошаливал, порой крупно пил, а государственный план, кроме одного случая, не срывал, знал, что головой рискует. Вот он и помог возглавить всю эту группку карьеристов и лизоблюдов Маркова, всех тех, кому так доставалось от Семенова. Гляди на своих людей, Алексей Антонович: нечего сказать, хорош фундамент для твоей технической перестройки заводов — труха да гнилье. Нет, не честностью ты взял, а количеством голосов подвластных тебе людей.

Ну, а раз так, то ясно, что требуется делать. Тут сомнений быть не может. Допущено прямое антипартийное дело — создана тайная группировка, чтобы провалить на выборах его, Семенова, рекомендованного крайкомом в первые секретари. Об этом надо писать в крайком и ЦК. Конечно, придется говорить все начистоту, показать этих Шадриных и прочих такими, каковы они есть; возможно, и ему самому достанется, что до сих пор не заявлял о неблагополучии в отдельных звеньях парторганизации, но зато план Маркова, поначалу так удавшийся, начисто сорвется. Вот так: писать в крайком и ЦК, завтра же писать. Но писать не одному — это будет несолидно; нужно, чтоб его заявление поддержали самые видные, самые уважаемые люди организации, такие, как Лазарев, как Ружанский. Вот с этого и надо начинать — он вызовет к себе их двоих, вероятно они даже сами к нему придут, и они договорятся, как все это можно сделать. Да, Алексей Антонович, мира ты не обещал и не дал — ну, что ж, раз война, значит, по-военному: первый тур ты взял, а дальше — увидим.

Семенов встал. В окне светлело. Он чувствовал голод и усталость. Он вышел в гостиную. На столе стояла нетронутая им еда и холодный чай. Он залпом выпил стакан чая, проглотил бутерброд, потом возвратился в кабинет и лег на диван. Он почти сразу же уснул. Последней его мыслью было: никого не принимать, никого не видеть — только Лазарева и Ружанского, Чибисова уже после них.

3

Его разбудила Лиза. Он поднялся с тяжелой головой, непроспавшийся. Лиза была бледна и растеряна, ее большие круглые глаза с ужасом смотрели на Семенова. Она спросила:

— Васечка, да как же это? Неужто правда? Мне Ружанский встретился, он первый сказал, я не поверила. Потом Чигин повстречался — то же самое говорит. Да как же это? Тебя же крайком рекомендовал, как же они посмели?

— Смелости у Маркова хватит, — усмехнулся Семенов. Ему не хотелось говорить с Лизой. Даже сейчас, когда она все знала, ему было тяжко рассказывать о провале. Но она требовала ответа на все свои вопросы. Он нехотя объяснил: — Все было заранее подстроено, Лизанька. Марков, оказывается, провел перед конференцией агитационную работу. Все делалось тайно, на конференции ни один из них не решился выступить с прямым отводом, а на голосовании развернулись, тут им фамилию мою вычеркнуть смелости хватило: никто не видит, как ты блудишь, а при прямом вопросе можно и отпереться.

— Это все Шадрин, — быстро, убежденно сказала Лиза. — Он, Вася, он, это месть тебе за то, что ты его разоблачил в бытовых делах.

— Я тоже думаю, что Шадрин к этому грязному делу лапу припечатал, — согласился Семенов. — Головою всему, конечно, был Марков, а Шадрин у него в подпевалах.

— Надо было исключить Шадрина из партии, — с гневом проговорила Лиза. — Я тебе тогда говорила: ты его покрываешь… Такого распутника надо гнать, а ты все свое доказывал — производственник он неплохой, нельзя оголять важный цех. Ты его пощадил, а он первый тебе мстит. Они все такие, эти люди; раз он жену каждый день обманывает, значит, ни на что у него совести нет. А ты среди этих лгунов — как честный дурачок, всем веришь.

От возмущения и обиды она заплакала. Семенов отвернулся. Лиза говорила то самое, что он себе твердил этой ночью, — нужно было поступить с Шадриным жестче. Но признаваться Лизе в этой ошибке было опасно — она потом десять лет будет напоминать: вот ты сам соглашался, что я права! И тон ее возмущения ему не нравился — она вносила в это серьезное политическое дело что-то свое, бабье, сугубо личное.

— Что же ты теперь будешь делать, Вася?

И об этом ему не хотелось говорить с ней, пока он не обсудил положения с Лазаревым и Ружанским. Поэтому он ответил неопределенно:

— Вот разберусь в обстановке, поговорю с людьми, что-нибудь придумаю.

— Писать в крайком надо! — воскликнула она. — Жаловаться в ЦК. Немедленно жаловаться!

— Возможно, и в крайком и в ЦК напишу, — сказал он. — Ну, об этом мы как-нибудь потом потолкуем, Лизанька. Ты мне вот что скажи — Ружанский тебе ничего больше не говорил? Не собирается он ко мне зайти?

— Нет, больше ничего не говорил. Слушай, Вася, вызови к себе Ружанского, посоветуйся с ним! — сказала Лиза горячо. — Я уверена, он против тебя не голосовал, ты столько для него сделал, он это ценит. Ты попроси его, чтоб он подписал вместе с тобою заявление в ЦК, не может быть, чтоб он отказался, а там, знаешь, как посмотрят на его подпись — ведь это такой крупный рудник!

Семенов про себя удивился, что жена, независимо от него, приходит к тем же мыслям, что и он. Это было добрым признаком — мысли, явившиеся сразу нескольким людям, обладают большей ценностью. Он сказал заканчивая:

— Ты извини, мне нужно срочно сесть за телефоны. Пусть Пахомовна принесет мне сюда перекусить.

— Хорошо, хорошо, Вася! — сказала она торопливо — она понимала, что ему в самом деле не до нее: нужно вызывать людей и действовать.

Он, однако, несколько минут не решался звонить, потом набрал номер Лазарева. Секретарша Лазарева ответила ему, что директор шахты спустился на горизонт двести двадцать второго метра. Семенов вспомнил — это самый глухой угол шахты, телефонной связи с ним нет.

— Пусть, как придет, позвонит мне, Семенову, — распорядился он, раздосадованный своей неудачей. — Нет, не в горком, прямо домой.