Он с вызовом, с гневом ждал ответа. Он видел, что Чибисов смущен и не находит слов для возражений, и в самом деле, слова Чибисова, когда он, наконец, заговорил, выдавали растерянность:

— Сложное ты, Василий Петрович, явление, меньше всего под ярлычки подходишь. Все, что ты сказал, правда — так мне и раньше всегда казалось, так и сегодня кажется. Но не верить всем людям, с которыми беседовал, не имею права. Многое еще мне самому не ясно, до конца разобраться пока не сумел. Слишком все это неожиданно, требуется время, чтоб осмыслить. Но главное понимаю ясно и снова повторю — от масс партийных ты оторвался, в этом корень зла — не улавливаешь ты их новых стремлений и требований.

Семенов сердито отвернулся от Чибисова. Он терял интерес к разговору. Он знал, что все слова теперь напрасны — Чибисов своего нового мнения не изменит. Чибисов, угадывая его состояние, проговорил более мягко:

— Шел к тебе выкладывать всякие неприятности — анализировать, доискиваться причин. Много неприятного уже высказал. А сейчас не в укор тебе, а просто так — мыслями своими хочу поделиться. Ведь такая же история, что с тобой случилась, и со мной происходила.

Семенов с недоумением посмотрел на него.

— Я имею в виду ощущение отрыва от масс. Знаешь, последняя моя стройка — гидроэлектростанция на юге, та самая, за которую дали мне эту Звезду. Было у нас там трудное время — зимой образовался затор, экскаваторы нормы не дают, землесосный снаряд, тогдашняя новинка наша, отстает, бетонный завод капризничает, ну, и самое главное — непорядки с подвозом материалов и продовольствия. Посовещались мы с парторгом и решили поставить на рабочем собрании мой доклад — поднимать дух. В докладе я по шаблону нажимаю на общие вопросы — значение нашего строительства для страны, труд — дело почетное, обещаю высокие награды, говорю, что улучшим еду, самодеятельность организуем, стенгазеты оживим и всякое такое прочее. Говорю и чувствую: не доходят мои слова, нет контакта с людьми — горящих глаз, ответного шума на каждое крепкое словцо, восклицаний, реплик. В перерыве парторг меня поздравляет, а я недоволен. Очень скверное это состояние, признаюсь прямо, — будто в пустоту проповедую.

Семенов угрюмо и невнимательно слушал Чибисова — он думал о своих делах.

— После перерыва начинаю отвечать на вопросы, и тут меня сразу ошарашило — все вопросы как раз о том самом, о чем я умолчал. Ни одного слова о стенгазетах, еде, наградах, а все деловые, технические вопросы: почему норма запчастей мала, нет цемента, тросы плохого качества, нет третьей смены на мехзаводе, мала мощность электростанции и прочее. В первый момент не поверил: что это, рабочее собрание или совещание инженерно-технических работников? А потом ринулся напролом — говорю так, как на коллегии в министерстве стал бы докладывать. И вижу, зал словно преображается, все глаза на меня, шум, оживление, смех, прежнего равнодушия — ни капли. И уже знаю: доклад был чепуха, накачка, а вот эти вопросы и отпеты на них — настоящее. Пришел я домой и растерялся — что же это такое, выходит, недооценил я нашего рабочего, думал, он проще меня, а он вовсе не такой, он властно требует — делись всем, чем сам страдаешь, вместе подумаем, как справиться. Поверить в это было трудно, застрял у меня в голове образ рабочего первых наших пятилеток с его двумя-четырьмя классами образования. Специально стал проверять свое впечатление — дал кадровикам задание подготовить справку о возрасте и образовании рабочих ведущих профессий и пошел по баракам и палаткам — знакомиться с бытом.

Семенов с упреком посмотрел на Чибисова. Он словно говорил ему этим взглядом — все это интересно, но мне сейчас не до того, у меня горе, нужно срочно что-то предпринять, а не вести отвлеченные разговоры. Но Чибисов, преследуя какую-то свою цель, сделал вид, что не понял этого ясного взгляда, и продолжал:

— И вот по справке получилось, что на моей стройке средний возраст рабочих ведущих профессий — двадцать семь лет, а среднее образование — восемь классов. Ты это представляешь? Мне рабочий рисовался таким, каким он был лет двадцать назад, когда нынешний рабочий еще в прятки играл, А теперь он вырос, почти что среднее образование имеет, всю жизнь свою при советской власти прожил, культурен, у него запросы большие, а я к нему по старинке с накачкой, примитивом — стенгазета, улучшение еды, самодеятельность… Ты меня не пойми плохо: и стенгазета, и еда, и самодеятельность — все это нужно, да ведь этим не ограничишь интересы рабочего. И взгляд его шире, и культура выше, и технические знания глубже, чем я это представлял, он требует нового к себе уважения — дай ему это уважение. И вот с той поры, как я это понял, я и датирую начало перелома на стройке. Снова нашел я потерянный контакт с массами, и дело у меня пошло. Конечно, от многих старых привычек пришлось отказаться, вначале было трудно, но ничего — главное, знал: правильно это.

Чибисов подошел к Семенову и положил руку ему на плечо. Тот повернулся — у него было усталое, потемневшее лицо.

— Все это верно, Виталий Трифонович, — хмуро сказал Семенов, — да ведь это вопросы общие а мне надо решать вопрос сегодняшний, настоятельный: что сейчас делать?

Чибисов некоторое время ходил по кабинету.

— У меня к тебе такое предложение, Василий Петрович. Покинуть Рудный тебе следует — слишком уж большой скандал. Что, если ты поедешь на партийные курсы, обновишь старые знания, приобретешь новые, а потом снова на партийную работу — в другое место, конечно?

Он стал подробно доказывать целесообразность своего предложения. Семенов уже в тот момент, как Чибисов признал рекомендацию крайкома ошибочной, понял, что он предложит что-нибудь в этом роде. Но сейчас ему было горько слышать, что Чибисов так легко и быстро отказывается от заступничества и перекладывает всю вину за случившееся на него одного. Семенов проговорил, не глядя на Чибисова:

— Подумаю, Виталий Трифонович. Сразу дать ответ не могу.

— Думай, думай, Василий Петрович. Я понимаю — сразу на такие вещи ответа не находят. — Чибисов заторопился, схватил пальто, натянул его на себя. — Ну, прощай пока. Так что же, завтра дашь ответ?

— Завтра дам.

Проводив Чибисова, Семенов лег на диван. Им овладела тяжелая, мучительная усталость — ничего не хотелось делать, ни о чем не хотелось думать. Так он лежал около часа, обессиленный, потом вспомнил о Лазареве и дотащился до телефона. На шахте долго не отвечали, он терпеливо звонил и звонил, пока чей-то женский голос не сказал ему: «Чего звоните? Все ушли по домам, начальник тоже ушел».

Он снова лег на диван. Теперь его усталость превратилась в сонливость. Он медленно впадал в забытье. Все расходилось в стороны и отделялось.

Но он не заснул. Он вдруг встрепенулся и вскочил с дивана. Усталость и сонливость сразу слетели с него, словно и не было их. Одно желание, одна мысль томили его — видеть Лазарева, во что бы то ни стало видеть Лазарева. Если Лазарев сам не хочет идти — что же, он пойдет к нему домой. Он вышел в гостиную. Лиза поднялась ему навстречу. Он поразился, увидев ее лицо. Она, видимо, недавно плакала и казалась измученной и похудевшей. Он торопливо поцеловал ее и сказал:

— Прости, Лизанька, ты сама понимаешь…

Она спросила с надеждой:

— Есть что новое, Вася?

Он ответил с той же торопливостью:

— Есть, есть, многое проясняется, становится понятным.

Лицо у нее посветлело. Он с болью отвернулся от нее. Если бы она знала, что именно проясняется, это было бы для нее новым ударом. Он вышел на лестницу и остановился. Кто-то поднимался, кашляя, шумно дыша, постукивая палочкой по ступенькам. Он сразу узнал эти знакомые звуки — и кашель, и шумное дыхание, и стук палочки.

Это шел Лазарев.

6

Лазарев сначала подал ему свою палку, а потом протянул руку. Он шел в кабинет впереди Семенова — высокий, сутулый, крепкий старик. Он сел на диван, вытер седые, коротко подстриженные жесткие усы, пригладил руками волосы. Семенов всматривался с волнением и тревогой в его лицо — бодрое, решительное, с очень крупным, неправильным носом. Он хотел заговорить первый, и не сумел — разговор начал Лазарев.