И вот опять звонит у меня телефон. И почти забытый басок спрашивает с утробным подвыванием:

— Здесь живет знаменитый писатель?

— Здесь, — отвечаю я, — где же еще?

— А мы слыхали, — гудит в трубке, — что он переехал в Исторический музей.

— Еще только переезжает, — говорю. — Ордер уже выписан, сейчас вестибюль ремонтируют. И пристраивают гараж — на двенадцать машин и одну телегу.

Трубка фыркает, но быстро овладевает собой:

— А это кто говорит? Его секретарша?

— Нет, — отвечаю, — это кухарка. Секретарша в декрет ушла. Так что место вакантно. Не хотите занять?

— Это зависит от условий, — отзывается басок.

Мы обсуждаем условия, после чего договариваемся встретиться и пойти, естественно, в кафе-мороженое — традиции надо уважать.

Я захожу за Еленой, но подниматься нужды нет — она ждет у подъезда.

Федот меня узнает, а может, и не узнает. Во всяком случае, прыгает у ног и, то ли из симпатии, то ли из бдительности, обнюхивает от подошв до колен — выше рост не позволяет.

— Здравствуй, — говорю я и целую Ленку в щеку. А она изображает на лице неземное блаженство и обещает щеку вставить в рамочку: сам великий писатель приложился.

— Ладно, — огрызаюсь я и прошу: — Дай посмотреть-то.

— Мы спим, — говорит Елена. — Нагулялись и спим. И плевать нам на всяких там посредственных драматургов.

Она все же наклоняется к коляске, приподнимает марлевую занавеску, попутно стряхивая снег, и мы вместе смотрим на девочку. Елену интересует, суха ли, меня — на кого похожа. Но что разберешь на третьем месяце!

Хорошо бы, на Ленку, думаю сперва. Но потом начинаю колебаться.

Может, лучше на него? Матери, конечно, жилы потянет, зато сама будет жить легче. Да и не так уж он, наверное, плох. Толковый, сильный инженер. И Елена вон как его любила!

А впрочем, думаю я дальше, у него-то разве легкая жизнь? С таким-то характером… Ладно, уж пусть лучше походит на мать. Тем более девчонка.

— Ну? — говорит Ленка и глядит на меня. — Качество работы обсудим по дороге?

Я удивляюсь:

— Так и пойдем?

— А чего! — отвечает она беззаботно.

Раз она не боится — мне-то что!

Идем по улице, коляску качу я. Прохожие явно принимают за счастливого отца, и это, в общем, приятно. Постарел, наверное, раньше стыдился походить на папашу.

Ленка идет рядом, а Федот бежит повсюду — и спереди, и сзади, и справа, и слева. Хороший пес!

— А его куда же? — спохватываюсь за полквартала до кафе.

— Это мы сейчас, — успокаивает она и достает из коляски большую хозяйственную сумку. — Федька!

К моему недоумению, Федот сразу же прыгает в сумку.

— Он тихий, — объясняет Елена, — скажешь — и лежит, пока не выпущу.

— Так, может, мы его на вешалку сдадим?

— Стоит подумать, — с серьезной гримасой кивает она.

Мы входим в кафе.

— Дай-ка, тут я, — говорит негромко Елена и сама вкатывает коляску.

— А это что? — удивляется гардеробщик.

— Это — девочка, — с дружелюбной улыбкой объясняет Ленка. — Вы не возражаете — она пока здесь постоит?

— A-а… — заикается гардеробщик.

— Ничего, — успокаивает Елена, — мы у самого входа сядем.

И идет вперед, неся сумку с Федотом.

А гардеробщик, поджарый и проворный, как хищная птица, прожженный гардеробщик, считающий людей на гривенники, гардеробщик с лицом угодливым и опасным, этот соловей-разбойник, ждущий своего мига среди вешалок, вдруг теряется, светлеет и кричит вслед:

— Да вы не беспокойтесь — мы уж тут приглядим!

И осторожно, двумя пальцами, берется за гнутую ручку коляски.

Мы садимся у входа, за первый же столик. Сумку Елена кладет на пол, к батарее.

— Пусть погреется…

На чаевые в этом кафе расчет слабый, поэтому официантки расторопны.

— Два шарика черной смородины, — говорит Ленка, — один — крем-брюле…

Она медлит, заглядывая в меню, и официантка подсказывает:

— Значит, ассорти?

Но моя спутница легким ужесточением интонации — не зря в театр готовилась! — ставит ее на место:

— …а также два шарика клубничного.

— Два — черной смородины, один — крем-брюле и два — клубничного, — покорно повторяет официантка.

За что Елена награждает ее любезной улыбкой. Королева, да и только! Ее величество какого-нибудь Таиланда, путешествующая инкогнито…

Эх, мне бы года на три такую физиономию!

— Ну, мамаша, — говорю, — как ты в новом качестве?

— Ты знаешь, — отвечает и морщит лоб, — девочка спокойная, веселая, тьфу-тьфу-тьфу, не знаю в кого. Первое время даже вскакивала ночью — смотрела, дышит ли. Улыбается с трех недель, головку держит…

— Он знает?

— Ну что ты! — говорит Елена, поводит плечами и, в прежней своей манере, начинает дурачиться. — Почему это я должна с ним делиться? Он с молодой женой хоть дюжину наплодит под африканским солнцем. А я женщина одинокая…

— Мать его знает?

Она вздыхает:

— Вообще-то у нее кое-какие подозрения есть. Я к ней раньше часто ходила, потом, естественно, перестала, а теперь опять хожу. Так вот, она там что-то на пальцах подсчитала… Ну я, конечно, отпираюсь. В крайнем случае скажу — не от него.

И снова начинает валять дурака.

— Скажу — дитя любви одного известного писателя, пожелавшего остаться неизвестным.

Я смотрю на Елену молча, я мучительно пытаюсь понять сразу все — и сказанное, и несказанное, и она, пожалев меня, принимается объяснять:

— Понимаешь… Во-первых, у него своя жизнь. Во-вторых, я совершенно не представляю его в роли отца. Он проживет в Африке еще пять лет. Ну, будет он знать — какая разница? Алименты станет присылать звериными шкурами? В конце концов, при чем тут он? Я этого сама хотела. А он не знал, и знать ему нечего.

Помолчав, она спокойно добавляет:

— Это мой ребенок. Только мой. А с ним все кончено.

Я спрашиваю:

— Сколько тебе сейчас платят?

Она снова морщит лоб — считает.

— В общем, выходит около ста сорока — это с халтуркой. Хватает. У матери пенсия — шестьдесят. А насчет этой особы, — она кивает в сторону вешалки, — я же теперь в конвейере.

Это я уже слышал от Анюты. Конвейер — мудрое изобретение молодых небогатых родителей, которые, скооперировавшись, выстраивают нечто вроде былой многодетной семьи. Какой-нибудь семилетний Петька вырастает почти из новых валенок, и они переходят шестилетней Машеньке, ее шубка — какому-нибудь пятилетку. И так, сверху вниз, идет обувка, одежка, рейтузики, ползунки. А в самый конец этого конвейера пристроилась личность, спящая сейчас в вестибюльчике кафе под присмотром хищного гардеробщика. Потом ее пеленки и чепчики двинутся дальше — и следующему поселенцу планеты.

— Понимаешь, — произносит Ленка и безоблачно смотрит мне в глаза, — может, я дура, но я довольна, что он уехал. Ну вот представь — был бы он тут. Сколько сложностей! А так — и он спокоен, и мне хорошо.

Тон у нее ровный, разумный и чуточку отстраненный, словно мы обсуждаем среднего качества кинофильм.

Умеет человек себя уговаривать!

Тут как раз и всовывается наш приятель гардеробщик. Ленка привстает, но он успокаивающе поднимает ладонь и наклоняется к нам:

— Спит спокойно, я вот и зашел сказать.

Он уходит почти счастливый, словно к радостной тайне приобщился.

А я вдруг замечаю, что какой-то парень все смотрит в нашу сторону. Он высок, он в джинсовом костюме и грубом свитере под горло, у него лицо и движения странствующего рыцаря, уставшего ездить по обыденным городам, без драконов и заколдованных царевен. Он отрешенно курит, и дым уходит в сторону и вверх, к плавно колеблющемуся мобилю.

Я ловлю взгляд парня — а в нем тоска и зависть.

Тогда я словно прозреваю.

Я смотрю на Елену и вижу ее. Не подросшую десятиклассницу, не мою память о ней, не мои мысли о ней — вижу ее саму.

Молодая женщина сидит со мной рядом — как говорится, интересная молодая женщина, личность, умная и спокойная. Сидит, ест мороженое, а вокруг простирается открытый, доброжелательный мир.