— Какая разница, — сказала она, не оборачиваясь. — Мог быть Якутск… Ты сюда в командировку?

— К тебе.

Она села на край кровати, на серое с зеленым, в тон шторам, покрывало.

— Я понимаю, что ко мне. Но сюда ты в командировку?

— Я же сказал — к тебе. Взял отпуск за свой счет.

Она с досадой передернула плечами:

— Какая глупость! Боже мой, какая нелепость! Зачем я тебе написала? Ты, конечно, решил, что это вопль отчаяния? Скрытая просьба о помощи?.. Слушай, зачем ты приехал?

Он еще раз повторил:

— Я же сказал — к тебе.

— Выполнять долг?

Он промолчал. Он не хотел с ней ругаться, не хотел попусту перебрасываться ехидными словами. В эту игру она его переиграет. А он приехал не играть в слова, совсем не за этим…

— Поехал бы лучше в дом отдыха, — сказала она. — Мне лично ты ничего не должен. Понимаешь? Я тебя не люблю и не ненавижу. Просто ты мне не нужен. Вообще не нужен. Ни с какой точки зрения.

Голос ее звучал резко, раздраженно. Он вдруг сразу успокоился. Она злилась — это было привычно. Он снял пальто и повесил на крюк у двери.

Она с усмешкой сказала:

— А ты имеешь вид… ты уже кандидат?

— Кандидат.

— Я так и думала, — снова усмехнулась она.

Он сказал:

— Зачем ты все это?

Его не трогали колкости, просто по привычке жаль было времени, уходящего на бесцельную болтовню.

— Зачем? — переспросила она и встала. — Хотя бы затем, что я у себя дома, а ты не самый приятный из моих гостей. Ты хочешь, чтоб я тебе радовалась? А кто ты мне, собственно? Ты мне не муж, не любовник и не друг детства. Так что уж разреши мне вести себя так, как мне нравится. В конце концов, я свободная одинокая женщина. Мать-одиночка — слыхал такой термин?

— Я не знал об этом, — сказал он. — Ты же знаешь, что не знал.

Он не оправдывался — просто констатировал факт.

Она подошла к столу и слегка оперлась на него бедром:

— О, безусловно. Как истый труженик науки, ты рассеян. Когда у меня было плохое настроение, ты покупал мне шоколадку или предлагал пойти в кино — в выходной, разумеется. Суббота — банный день, воскресенье — день культурных развлечений.

— Ты могла мне сказать.

Он все так же сидел у двери, только теперь без пальто, и на коленях держал не шапку, а руки.

Она ответила:

— Конечно же, могла. Я все могла. Например, могла понять, кто ты. К сожалению, шоколадки настраивают на лирический лад… Вообще, я хочу дать тебе совет — не надо шоколадок. Лучше сразу же, при знакомстве, давай девушке пять рублей на аборт. Честно, по-деловому и в духе времени.

Он промолчал, только сел поудобнее, привалясь затылком к дверному косяку. Уходить он не собирался.

Тогда она снова села на кровать, повозилась, тоже устраиваясь поудобнее, и сказала:

— Ну? Я слушаю. Ведь ты, наверное, приехал зачем-то?

— Ты сама понимаешь.

— Но ты все-таки можешь объяснить?

— Тише, — показал он взглядом на занавеску.

Она сузила глаза:

— Кажется, молодой отец приступил к родительским обязанностям?

Он спросил, помолчав:

— За что ты на меня злишься?

— За что? Хотя бы за то, что ты ни в чем не виноват. За то, что я даже не могу назвать тебя подлецом. Ты же меня не обманывал. Все было, как говорится, по доброму согласию. По-доброму встретились и по-доброму разошлись. Только тебе осталась степень, а мне — ребенок.

— Перестань, — сказал он тихо.

— Милый, не надо, — ласково попросила она. — Я до сих пор не могу смотреть на тебя, когда ты такой. Ты такой усталый, такой обиженный, такой наивный, что женщина, если она не последняя мерзавка, просто обязана лечь с тобой в постель…

— Почему ты тогда не сказала мне?

— Какая разница?.. Это уже почти археология.

В коридоре послышался шум — спотыкающийся баритон и женская скороговорка. Из потока слов выделялись два наиболее часто произносимые: «прости» и «морда». Потом резко ударила дверь и словно прихлопнула голоса.

— Кто это? — спросил Сергей.

Она ответила:

— Семейная сцена. К науке отношения не имеет… Еще вопросы будут?

Она говорила с ним холодно и презрительно, почти грубо. Но и грубость не трогала. Не тронула бы и брань, крики, истерика, даже угрозы. Все это было, в общем, привычно хотя бы потому, что на сотню больных всегда найдется один такой, и еще потому, что в районной больнице, где он начинал, было психиатрическое отделение… Он подождал немного и спросил:

— Ты можешь ответить серьезно?

— Допустим.

— Что ты собираешься делать дальше?

Она пожала плечами:

— Жить. Учить детишек иностранному языку. Зарабатывать на хлеб и молоко — ему сейчас без молока не обойтись… Ах, ты имеешь в виду мой общественный статус? Да, собираюсь выйти замуж.

— За кого?

— Какая разница! Просто я не хочу, чтобы у моего сына был прочерк в метрике. Имя без отчества.

Он спросил не сразу:

— А если там будет стоять моя фамилия?

Она подняла голову и посмотрела на него:

— Прикажете считать это официальным предложением?

— Как хочешь.

— Так, — сказала она. — Предложение руки, жилплощади и кандидатской ставки. И сердца. Разумеется, сердца.

Она вздохнула.

— Заманчиво. К сожалению, ребенку нужно не только отчество, но и отец. Не будем об этом говорить.

За окном, где-то в начале улицы, раздалось негромкое звяканье — видно, ехал грузовик с железом в кузове. Он приближался, пронзительно и резко прогрохотал под окном и снова затих в отдалении. Оба посмотрели на занавеску. Но малыш не проснулся.

— Как его зовут? — спросил Сергей.

Она насмешливо покачала головой:

— Трогательная картинка. Счастливый отец интересуется именем шестимесячного сына.

Он подождал немного, но она так и не ответила. А переспрашивать он не стал.

Он понимал, что все это — не разговор. Ведь она знает, зачем он приехал. Значит, должна сказать «да» или «нет». А пока злится, все равно не ответит.

Он вдруг подумал, что комнату она, наверное, снимает. Он спросил:

— Ты сколько платишь за комнату?

— Двадцать рублей.

Она помолчала и устало проговорила:

— Не надо, Сергей. Я знаю все, что ты можешь мне сказать. Ничего не надо. Не надо замуж, не надо денег, не надо моральной поддержки сыну. Проживет. Неприятно, конечно — у всех папа с мамой, а у него мать-одиночка. Что же, будет бедней других.

Сергей спросил, не глядя на нее.

— Тебе, наверное, многое нужно сейчас?

— Мне? — ее голос снова стал холодным и презрительным. — Только одно — маленькая война. Мирное время — не для матерей-одиночек. Уж я бы придумала ему такого папу-героя!..

И опять он молчал — молчал безразлично, только что не зевая. Обижаться на фразу — эта роскошь не для врача…

Тогда она сказала:

— Ну? Что ты молчишь? Долго ты будешь вот так сидеть и молчать?

— Пока ты не перестанешь злиться.

— Ну, хорошо, — неожиданно спокойно проговорила она. — Вот я перестала злиться. Что дальше?

— Ты знаешь.

— Что знаю?

— Я хочу, чтобы ты поехала со мной.

— В качестве кого?

— Вероятно, в качестве жены.

Она покачала головой:

— Поздно, такие вещи делаются сразу. Теперь я слишком хорошо знаю, как это будет… Знаешь, мой тебе совет — женись на порядочной девочке. Лет семнадцати. Ведь есть там у вас какие-то лаборанточки? А у тебя великолепное для мужчины качество: ты позволяешь себя придумывать. Такой занятый и всегда молчишь. В тебе поразительно легко увидеть свой идеал — тем более, в семнадцать лет…

Она рукой попробовала воду в тазу и сказала:

— Ты прости, мне надо пеленки стирать. Тебя не будет шокировать эта проза?.. Впрочем, ты же врач.

Он спокойно глядел, как она сгребала ворох грязных пеленок. Эта проза его не шокировала, и не вызывали жалости тонкие породистые пальцы, перебиравшие загаженную фланель. Грязь, кровь, гной и все то, о чем не говорят за обедом, было для него естественно, как «здравствуйте», как галстук к выходному костюму. Когда-то он был брезглив, обычно брезглив, как всякий нормальный человек. Постепенно это прошло, и не только потому, что ко всему привыкаешь, но и потому, что он становился все более врачом, все глубже вникал в человеческое тело и все больше уважал его, как умный мастеровой уважает материал. А грязь, кровь, гной и то, о чем не говорят за обедом, тоже было частью человека…