— Потому что я обозвала ее дурехой. Запомни, слуг надо держать в ежовых рукавицах. И несколько раз на дню обязательно пенять им на их глупость. Иначе отобьются от рук.

— Напишу об этом верлибр, — вдохновившись, отвечал Анри.

У столиков с угощениями толпилась тьма народу. Как в хлебной лавке. Но этих хлебом не корми — дай посудачить.

— А вы слышали новость? Агату-то, художницу, третьего дня ранили из пистолета. Поэтому она на балу и не появилась, — говорила одна грузная дама с ярко накрашенными губами.

— Как ранили? Почему ранили? — наперебой спрашивали остальные.

— В таких делах всегда замешана ревность, — многозначительно упирала та.

Я миновала сплетниц, с трудом сдерживая отвращение. Никогда не переваривала тех, кто перемывает другим косточки. Став так, чтобы не мешать танцующим, я поймала себя на мысли, что балы Мериламии мало чем отличаются от наших дискотек. Тот же шум, та же еда, та же праздная болтовня. Сказав, что пары кружились в танце, я выразилась неточно. Они не кружились — они тряслись под быструю музыку, как куклы со встроенным механизмом. А когда оркестр уставал и смычки затягивали блюз, зал приходил в какое-то оцепенение. Было слышно, как стучат по паркету каблуки, как шуршат шугою платья. А в нос бил неистребимый запах одеколона.

Мне стало тоскливо, так тоскливо, что хоть вой. Желание наказать Пуаро пропало — хотелось лишь снова увидеть его глазки-пуговки да смешной маленький хвостик. В зале не было никого, кто бы хоть капельку меня понимал. В основном, гости сами нуждались в понимании. Особенно один докучливый тип. Он назвался Ануаром и сказал, что в наш век люди совсем потеряли вкус к жизни.

— Прозябают, просиживают впустую дни, недели, чтобы потом притащить ноги на какой-нибудь праздник. Там они напьются, как верблюды, набьют брюхо — и думают после этого, что жизнь прожита не зря. Иное дело — игра. Я играю с младых ногтей. Да, случаются неудачи, и я могу проиграться в пух и прах. Но чего стоит сам процесс! Знаете, я ужасно азартен. Из-за этого меня бросила жена. Состоятельные друзья презирают меня, но поверьте… — Он отпил из бокала. — Поверьте, ничто так не бодрит, как здоровый азарт, скажем, на скачках. Если когда-нибудь надумаете делать ставки, имейте в виду: вороной текинец Саорим — выигрышная партия. Скачет лихо и почти всегда обходит соперников. Эх, если подзаработаю деньжат, непременно поставлю на него.

Он еще долго нес околесицу и расписывал достоинства лошадиных мастей, так что, когда я, наконец, от него избавилась, то почувствовала себя даже немного счастливой. Его бесконечная болтовня вынудила меня «свернуть знамена» и ретироваться в какой-то длинный неосвещаемый коридор. Там было прохладно и тихо. И пахло старой бумагой.

— Пуаро! — на всякий случай позвала я. — Пуаро, вылезай! Трепка отменяется, слышишь?

Никто не отзывался. Тогда я наугад двинулась в темноту. И кто знает, сколько бы я так брела, если бы впереди вскоре не забрезжил свет.

Первым, что бросилось мне в глаза, была засушенная гвоздика рядом с портретом, перетянутым траурной лентой. Из камина, на котором стоял портрет, тянулась тонкая струйка дыма. У окна — кресло-качалка со смятым пледом. Из приоткрытого стрельчатого окна в комнату вливался далекий колокольный звон. Я аккуратно взяла гвоздику и повертела ее в пальцах. Аромат от нее исходил нежный, едва уловимый и совсем не цветочный. Она пахла кокосовым маслом.

«Резиденция короля Юлия полна тайн, — подумалось мне. — Если уж откуда и начинать следствие, так это с его дворца». Меня неодолимо клонило в сон, поэтому, ничтоже сумняшеся, я опустилась в кресло, укрыла ноги клетчатым пледом… и провалилась в мир грез. Произошло это столь внезапно, что я и теперь не могу с уверенностью утверждать, действительно ли описанные ниже события приключились со мной во сне. Когда я обнаружила таинственную комнату, был поздний час, весьма поздний для такой «правильной леди», как Жюли Лакруа. И вполне возможно, что я несколько переборщила с напитками, которые подавали в джазовом зале.

В «мире грез» было довольно-таки туманно. Я летела, вернее, меня несло сквозь белесую пелену со скоростью хорошего гоночного болида. Мимо прошмыгивали пушистые клубки фонарных огней, молниями вспыхивали то тут, то там какие-то диакритические знаки, возникали и распадались на тысячи осколков математические формулы. Нарастал и убывал неясный гул.

Я обгоняла века, тысячелетия. На моих глазах превращались друг в друга вещества, возводились стены, рождались и умирали целые поколения. Я промчалась мимо племени Дакота, и один индеец чуть не попал в меня томагавком. Мне довелось мельком увидеть сухопарого Лао Цзы, Александра Македонского (он с серьезным видом слушал какого-то советника), и я чуть было не пожала руку самому Виктору Гюго. Потом началась совершеннейшая галиматья. Картины океанских глубин с необыкновенной быстротой сменялись дебрями тропических джунглей и арктическими ледниками. Мне второпях показали космос — нарядные планеты беспечно играли в салки на виду у миллиардов звезд. А потом я с размаху приземлилась на голый, безжизненный взгорок. У его подножия трещала и искрилась какая-то адская машина, а рядом — в резиновых перчатках и защитной стеклянной маске — стоял Рифат. Я почему-то была абсолютно уверена в том, что это Рифат, хотя никогда раньше его не видела. Вокруг клочьями стелился туман, и я не смогла разглядеть, чем именно он был занят, зато явственно услышала низкий голос, пробирающий до мурашек: «Ты проникла в коридор, и теперь ты принадлежишь нам».

— «Нам» — это кому? — расхрабрилась я.

— Повелителям материи.

— У вас что, кружок кройки и шитья?

Мой сарказм наглым образом проигнорировали. Ну, а раз так, можно смело терять совесть. Во всяких там «временных коридорах» совесть — штука заведомо бесполезная.

— Эй, ты, Рифат! Не ты ли, часом, прячешься в твердыне Арнора?

— Мне прятаться незачем. А тебе лучше свое любопытство поумерить.

Я напыжилась.

— Сперва сам же меня сюда затащил, а теперь предлагаешь расшаркаться и будь здоров? Не на ту напал. Ты мне выложишь всё до последней капли.

Похоже, я немного переусердствовала в своем «интервью», потому как машина Рифата вдруг издала странное шипение и выплюнула на редкость прыткую шаровую молнию. Молния ощерилась на меня дикой кошкой и подлетела на угрожающе близкое расстояние. Уж не припомню, какого она была цвета. Помню только, что досталось мне изрядно, хотя я была шустрая, как электровеник. Эта полоумная молния преследовала меня, наверное, по всему «миру грез», после чего я почувствовала сильное жжение в области спины и моментально проснулась.

Надо мной, хлопая глазами, стоял какой-то оробелый светловолосый юноша. С перепугу он даже начал заикаться.

— Вы… об-обуглились, — с запинкой проговорил он.

— А вам какое дело? — нагрубила я в ответ. — Хочу — обугливаюсь, хочу — пеплом обращаюсь.

Оглядев себя в зеркале, которое мы первым делом купили после бала, я убедилась, что он был прав. Волосы мои наэлектризовались и малость почернели, на лбу, у виска, красовалось пятно сажи, а руки и ноги были сплошь в кровоподтеках. В следующий раз, решила я, если снова попаду к Рифату, тоже припасу что-нибудь эдакое, чтоб ему жизнь малиной не казалась.

— Вам бы к лекарю, — пробубнил белокурый. Вот заноза!

— Хорошо, хорошо. Сама разберусь!

Юношу звали Флорин. При дворе о нем ничего не знали, и происхождение его было столь же темным, сколь и связи. С приближенными короля он дружбы не водил, элитного общества чуждался. Поговаривали, будто бы он в одиночку бродил по пригородным полям и прямо-таки лип к твердыне Арнора. Может, Рифат и его завербовал?

Но, завербованный или нет, Флорин мне здорово досаждал. Он мог проторчать у Вековечного Клена до сумерек — без всякого умысла. Просто торчал и таращился на нас. Он следовал за мной по пятам, когда я направлялась в город. По вечерам, когда лютел морозец, он поджидал меня у одного и того же фонаря, неизменно закутанный в коричневую, с прорехами шинель. Изображал из себя попрошайку. И потом, крадучись (он полагал, что неслышно), конвоировал меня до самого дома.