Когда он вернулся, Ирма, как ни в чем не бывало, спросила:

— Скажи мне, Арно, почему ты так боишься законного брака? У тебя что, есть печальный опыт по этой части?

И тут он сказал:

— Если ты уйдешь от меня, я не обижусь.

После секунды ужасного молчания она встала и вышла из комнаты. Арон решил, что она вышла, чтобы всласть выплакаться, но она вернулась с двумя чемоданами и начала укладывать вещи. А держалась, и это после всех совместно прожитых лет, на удивление спокойно. Ее лицо не выражало ничего, кроме сосредоточенности: она боялась что-нибудь позабыть. Несколько минут Арон глядел на нее. Потом спросил, не может ли он ей помочь, но она пропустила его вопрос мимо ушей, и тогда он вышел из комнаты. Он не хотел, чтобы у нее возникла мысль, будто он сидит тут из опасения, как бы она не взяла слишком много. Когда через какое-то время он вернулся в комнату, она уже сложила первый чемодан, двери всех шкафов были распахнуты, ящики комода выдвинуты. Он сказал:

— Через два часа придет Марк, ты ведь попрощаешься с ним?

Но и на этот вопрос она ничего не ответила. Арон достал из шкафа фарфоровую фигурку, про которую точно знал, что она очень нравится Ирме, и протянул ей. Она на нее даже и не глянула. (Фигурка до сих пор стоит у него на серванте. Две большие черные собаки яростно дерутся, а третья, маленькая коричневая, с довольным видом держит в зубах кость. Арон утверждает, что, не вздумай он сам предложить эту фигурку Ирме, она наверняка бы ее взяла.) Закончив укладку вещей, она взяла альбом с фотографиями и вынула из него две карточки. На одной был снят Марк в боксерской форме, на другой Марк стоял вместе с ней на берегу Черного моря. Фотографии она положила поверх вещей, потом закрыла и второй чемодан и на этом закончила укладываться. Арон понимал, что не имеет ни малейшего смысла спрашивать ее, когда она в таком состоянии, не желает ли она на прощание выпить с ним чашку чаю. И вдруг ему стало ее жаль.

— Я хочу тебе сказать только одно, — промолвила она. — Подумай-ка на досуге, почему все эти годы я была рядом с тобой.

— Так почему же?

— Вот и подумай.

Этот недвусмысленный намек предполагал самые скверные причины, что было для Арона недопустимо. Но он был доволен, что она избавила его от объяснений. Даже в гневе она сохраняла остатки скромности.

Он сказал:

— Хорошо, я подумаю. Тебе денег хватит?

— Благодарю.

Арон достал из шкатулки три тысячи марок. Он и сам не мог бы сказать, почему именно столько. Он говорит, что в ту минуту три тысячи показались ему подходящей суммой. Ведь твердого тарифа в конце концов нет. Он открыл второй чемодан, положил деньги на фотокарточки и закрыл чемодан снова. Если бы он сунул деньги ей в руку, она бы их наверняка не взяла. Уже в коридоре он спросил, куда она, собственно, идет.

— Не бойся, я не стану тебя преследовать, это просто на тот случай, если ты что-нибудь забыла.

— Нет, Арон, я ничего не забыла, — ответила она, и это были ее последние слова; возможно, она поехала к родителям.

Ошеломленный, он стоял перед захлопнутой дверью. Он не мог объяснить себе, как она выведала эту тайну, ведь до сих пор она не оговорилась ни единого разу, а документов в квартире никаких не было. Во всяком случае, говорит Арон, последний день с Ирмой был наиболее богат событиями за всю их совместную жизнь, а ее последнее слово — самым весомым.

Поскольку домашнее хозяйство понемногу начало приходить в упадок, Арон пригласил пожилую женщину, жившую по соседству, чтобы она приходила по утрам три раза в неделю и наводила минимум чистоты и порядка, а сосватал ее Арону знакомый зеленщик.

Теперь Марк поневоле выдвигается в центр нашей истории, все остальные люди мало-помалу исчезли, и он стал для Арона единственным связующим звеном между ним и внешним миром. Он описывает Марка как довольно скрытного мальчика, однако его отношение к отцу Арон, напротив, называет открытым, но не слишком сердечным. Арону часто казалось, что Марка донимают проблемы, о которых никто ничего не знает, а его заверения, что Марк в любой момент может обратиться к нему за советом, ни разу не заставили мальчика отбросить привычную сдержанность.

Боксерской карьере он давно уже положил конец. Тренировки отнимали так много времени, что Марк спустя два года потерял к ним всякую охоту, тем более что никто больше из одноклассников не смел его тронуть. Зато он проявил великое честолюбие в школьных занятиях. Арон отнюдь не был бы в претензии, если бы он меньше старался, ибо считал Марка достаточно способным, чтобы достичь тех же целей играючи, между делом. Желая хоть как-то умерить усердие Марка, Арон дарил ему билеты в театр или просто давал деньги на развлечения, но вскоре был вынужден осознать, что Марк отнюдь не стремится стать лучшим учеником в школе, а просто его интересует учебный материал как таковой. При таких обстоятельствах, рассказывает Арон, мешать ему и дальше было бы просто грешно, как была бы грешной попытка убить в нем жажду знаний. Он спросил у Марка, чем и как может ему помочь в занятиях. Чтоб Марк не стеснялся и прибегал к его помощи в любое время. Поначалу Марк не знал, чем, собственно, Арон может ему помочь, потом начал приносить записанные названия книг и имена авторов. Арон стал постоянным покупателем во множестве книжных магазинов и букинистических лавок, по всему городу, вплоть до самых отдаленных его уголков, ибо это доставляло ему радость.

— А какие книги он читал?

— Я уже не помню, их было слишком много. В том числе и Библию.

— А теперь они где?

— Проданы.

— Как «проданы»? Марк что, продавал их, когда прочтет?

— Почему он? Я продал. Года три назад. Они занимали так много места. Я дал объявление. Чтоб все сразу.

Чем ближе подходил день выпуска, тем больше интересовал Арона вопрос, какой предмет Марк выберет для изучения в университете. Ему очень хотелось, чтобы Марк стал медиком или юристом, но особо надеяться, что на решение Марка можно как-то повлиять, не приходилось. Возможность влиять на Марка, признается Арон, уже давным-давно выскользнула у него из рук, только при равноправных отношениях может возникнуть потребность в совете, а у них каждый пекся лишь о своих собственных делах. Для постороннего наблюдателя это выглядело как суверенитет, говорит Арон, вот только его собственный суверенитет носил чисто теоретический характер. А поскольку своих дел у него практически не было, то и решать было нечего. Однажды Марк сказал:

— А может, я и вообще не пойду в университет.

— Вообще не пойдешь?

— Там поглядим.

Марк, возможно, и не догадывался, в какой испуг повергли отца его слова. И с той секунды Арон перестал допытываться, чтобы Марк в знак протеста вообще не принялся отрицать университетское образование. Зато он начал собственное расследование. Тайком от Марка он сходил в университет и выяснил, за сколько времени до предполагаемого начала занятий надо подавать заявление, он хотел также узнать, каковы шансы поступления на разных факультетах. Арон выяснил, что на юридическом дело обстоит вполне благополучно, на медицинском — хуже, сотрудник проректората даже посмеялся над расспросами заботливого отца. Он сказал:

— Уж если вы хотите, чтоб было наверняка, тогда рекомендую вам педагогику.

Марк же в один прекрасный день и без всякой видимой связи сказал: «Математика».

— Математика? — переспросил Арон. — Какая такая математика?

— Я хочу изучать математику, — ответил Марк.

По словам Арона, он тогда совершенно растерялся, до той минуты он вообще не думал о математике, короче, он растерялся, хотя и не был напуган. Через несколько минут, когда это слово было произнесено в разговоре несколько раз, оно уже не так плохо звучало. Марк пояснил, что принял это решение, потому что намерен избрать профессию, где правильность результатов можно будет проверить на основе точных формул и она не будет зависеть от мнения отдельных людей.