Воздух сыр на востоке,
Будет холоднее и ещё сырее,
Железные кресты ржавеют,
Деревья растут высоко.
Такое стихотворение было напечатано в открытках, их сбрасывала в наши окопы русская «швейная машинка». Давным-давно, в самом начале войны. Невероятно давно. Всего год назад… Я помню её: грубо нарисованный немецкий солдат, Сталин и железный крест, а ниже – обычные инструкции по перебежке. Мы не реагировали на них – это всё поганая пропаганда3.
Глупо, сидя в Сталинграде, злиться на Акселя. В моём положении злиться вообще глупо. Отныне каждая минута моей жизни, весьма вероятно, последняя.
Мои идеологически порочные размышления бесцеремонно прервала мощная струя огня, вырвавшаяся из-под груды безжизненных развалин. Я бросился наземь и прижался щекой к земле. Пламя меня не задело. Засада. Здесь кругом западни. Какая-то сволочь подстерегла меня с огнемётом. С трофейным, с нашим же огнемётом! На что они надеются? Всякое сопротивление нам бесполезно. Мы победим, и точка! Другого пути у нас нет.
Я отдал устный приказ руководителю ударно-штурмовой группы Нейдле найти и обезвредить. Можно быть уверенным – найдёт и обезвредит. Несомненно, Нейдле ждёт блестящая военная карьера. Если его здесь не прикончат, конечно. Потому что каждый четвертый солдат вермахта погиб в Сталинграде. Дорогу на Сталинград в доблестном вермахте прозвали «Дорога смерти». Пехота целыми батальонами уходила в сталинградское пекло, а возвращались жалкие остатки, которые годились разве что для госпиталей. Вместо них на следующий день уходили другие. И так – бесконечно. Жуткий конвейер смерти.
Я выставил часовых, остальным приказал лечь на привал, а сам решил осмотреться. Слоняясь по остаткам завода, я невольно задумался – сколько же понадобится времени, чтобы восстановить всё это?
Сталинград в ходе уличных боёв был и величественным, и жалким. Каким-то непостижимым образом эти два качества в нём ужились. Я увидел воочию, что значит «камня на камне не оставить». Даже развалины были развалены! Каждый камешек в этом городе был стёрт в порошок. Город превратился в груду дымящихся руин. Да, наша авиация постаралась на славу, – с гордостью подумал я.
Поставлена задача – захватить Сталинградский Тракторный завод. Там выпускают и ремонтируют танки, а также выпускают мины и снаряды. Тот завод не останавливался даже во время уличных боёв! Русские остановили его, только когда бои завязались непосредственно в его цехах. А до той поры танки шли в бой прямиком с заводских конвейеров.
Три четверти населения Сталинграда – мирные жители, не были эвакуированы к концу августа. Наша авиация щедро бомбила город сначала фугасными, потом – зажигательными бомбами. Температура воздуха в центре города достигала тысячи градусов Цельсия. Центр, а потом и другие районы Сталинграда, выгорели. Вместе с жителями…
Всё идёт по плану. Всё у нас получится. И я вернусь домой!
VIII
А потом осень ушла и унесла за собой наши победы. С холодами началась череда бедствий.
И всё же значение генерала Зимы нашим командованием было переоценено. Советские солдаты, как и мы, страдали от холода. Но они воевали на своей земле. Постепенно они оттачивали своё военное мастерство. Русские приобрели в боях с нами бесценный опыт и успешно использовали его против нас.
Зато наше командование в тактическом смысле шагнуло назад. Оно хотя бы догадывается, что сталинградское сражение идёт совсем не по плану? По крайней мере, не по нашему плану! Почему же они не вносят коррективы? Напротив, все наши командиры держатся так, будто ничего плохого не происходит. Отвод войск запрещён, даже в стратегических целях. Об отступлении и думать запрещено!
Воевали бы сами, эти чёртовы пропагандисты!
Наши генералы парализованы; командир корпуса, командующий армией и частично командующий группой армий не обладают никакой самостоятельностью действий. Командующий армией не имел права перебрасывать по своему усмотрению батальон с одного участка на другой без санкции фюрера. Эта система «ручного» руководства войсками приводила к гибели целых соединений, а меня – в холодное бешенство. О командирах дивизий и корпусов не приходилось и говорить, те вообще лишены возможности действовать соответственно обстановке и проявлять инициативу. Всё должно делать только по предначертаниям сверху, а эти предначертания часто не соответствовали положению на фронте.
Воинская доблесть – это прекрасно. Но кто ответит за моих солдат, если не я? Что я скажу их матерям, если они спросят, где их сыновья? Извините, не было приказа передислоцироваться. Извините, не было приказа отступать. Извините, у нас нет оружия против «сталинских органов». На черта им это слушать?! Наши генералы что, воюют против своей армии?!
Озвучить эти мысли было невозможно, не быв расстрелянным на месте под каким-нибудь разбитым грузовиком. Разбитых грузовиков у нас теперь, пожалуй, больше, чем целых.
О моих ратных подвигах писали не только фронтовые газеты, но и дрезденские, чтобы внушить чувство гордости моим родным, а мне – укрепить боевой дух. Это было бы совсем не лишним. Ибо наши поражения стали подозрительно систематичными. Впрочем, никто не хотел об этом думать. Все вели себя так, будто всё идёт по плану. Плану «Барбаросса»…
«Барбаросса». Нашли тоже, как назвать! Император Фридрих Барбаросса, несомненно, был великим полководцем, но погиб-то он глупейшим образом, во время переправы верхом через реку Селиф. Тяжёлые доспехи потянули его вниз, он упал с коня и захлебнулся. Не вынес тяжести собственных доспехов! От страха у меня потемнело в глазах, когда русские взорвали свои водохранилища под Москвой осенью сорок первого. На нас устремились потоки воды высотой в два с половиной метра. Я живо вспомнил тогда императора Барбароссу.
Однажды морозным днём мы, обессиленные, отдыхали, пользуясь короткой передышкой между боями. Земля окаменела от мороза, но солдаты устраивались, кто на чём мог. Кому сильно повезло – тот на ящиках, или на разбитых бетонных блоках, иные просто на земле, расстелив плащи-палатки. Едва прислонившись к опоре, боец мгновенно проваливался в мертвецки глубокий сон. Пробудить от такого сна мог только хороший пинок солдатским ботинком. Выстрелы над ухом уже не помогали – эка невидаль. Никто на войне бессонницей не страдал.
Привалившись к колесу разбитого грузовика, я прикрыл глаза и ловил лицом остатки скупого зимнего солнца, стремительно катившегося за горизонт. Вдруг солнце померкло, – на лицо моё легла тень. Я с трудом разлепил веки и увидел перед собою бодрого чистенького офицерика из роты пропаганды.
За ним показались ещё двое, с камерой, с катушками проводов. Судя по всему, они намеревались сделать из меня очередного героя дня для военной кинохроники. Я криво усмехнулся. Одежда на мне стояла колом – пропотевшая, прокопчённая, грязная. Больше похож на беженца. Хорош герой!
Они – поставщики эффектных кино– и фотокадров, ищут материал для «Дойче Вохеншау», который я так любил когда-то. Это чтобы до небес поднять боевой дух и фронта, и тыла. Судя по петлицам, вот этот – летает. Наверное, наводчиком. А если что-то интересное попадалось здесь, на бренной земле, он и тем не брезговал. Вёл репортажи с места событий. Будто у нас тут скачки!
Они искали и находили. Делали многочисленные кадры: своих – бравых победителей, и чужих – оборванных, несчастных.
Офицерик что-то говорил мне и тряс какими-то книжечками. Я так устал, что не сразу его понял.
– Возьмите, господин гауптман, распространите среди ваших солдат для поднятия боевого духа, – почтительно, но твёрдо произнёс офицерик. – Здесь тридцать экземпляров. На первое время хватит.
Он сунул мне в руку пачку брошюр. Маленькая красная книжка. «Der Unthermench». Я уже видел такие, они валялись на дне наших окопов. И на дне чужих – тоже… Русские тоже их читали! Да, да, некоторые русские знают немецкий язык, каким бы странным это, ваше высокоблагородие, вам ни показалось! А нам после такого вашего «просвещения» здесь, на фронте, приходилось вдвойне, – нет! – втройне туго! Не желаете ли лично, ваше высокоблагородие, сразиться с унтерменшами?