— Понимаешь, что тебя ждет, если выявят?

— Не хуже вашего.

— А если выдашь меня?

— И это ясно.

— Ну, давай знакомиться подробнее. Я — Крюков, сотрудник Наркомвнутдела.

— Читал прокламацию. Но с виду вы на того, кто обрисован, не смахиваете.

Еще вчера он изменил свою внешность: клочковато постригся и сбрил усы. В затуманенном ртутном квадрате зеркала отражался скучноватый, изможденный парень из толпы, не исключено, что и бывший дезертир или скорее демобилизованный по ранению солдат. Мать родная ошибется, не то что полупьяная контрразведка.

— Садись, Газетов, покалякаем. Ты, Климентьев, нас оставь. Чаем угостишь с пряником?!

Через трое суток Крюков и Газетов, использовав подготовленное заранее «окно», нырнули в лес, чтобы присоединиться к какой-нибудь дезертирской шайке и уйти вместе с ней в Псков, к балаховцам.

Однажды ночью ватага бешеным наскоком прорвала фронт, и Крюков с Газетовым в центре бегущей по полю и орущей толпы очутились на подступах к псковской фортеции. Здесь они наткнулись на заслон. Эскадроном текинцев командовал ротмистр Бекбулатов. Сразу распространился слух, что Бекбулатов вызволял генерала Корнилова из заточения. Текинцы оцепили дезертиров и с гиканьем, помахивая нагайками, повели в город к кадетскому корпусу, где и загнали в казармы.

На следующее утро Булак-Балахович провозгласил себя — в торжественной обстановке посреди Сенной площади при стечении людских масс — атаманом Псковского боевого района, комендантом и даже наместником бога, что и освятил доставленный есаулом Костровым отец Троицкий. Церемонию развернули подле воздвигнутого накануне стационарного эшафота высотой с дом.

— Я, — ораторствовал Батя, — крепко держу булаву и беру под ее власть все повстанческие крестьянские загоны. Я господом богом послан на землю моих отчичей! Живота за нее не пожалею! Выпьем во здравие, граждане Свободной России!

На тротуары тут же выкатили бочки с брагой, которые монахи освятили крестным знамением. Бутерброды с колбасой и красной рыбой красивые барыньки подавали прямо на подносах конвойцам Бати. Цветы устилали широкую дорожку из пунцового бархата, по которой гарцевал конь самозванца. Эскадрон Бекбулатова и передовые части балаховцев имели вполне пристойную обмундировку — черкески, гимнастерки и кители старого образца, английские френчи. Всякую шантрапу в рванине и обмотках квартирьеры заворачивали в боковые улочки, рассеяв по мещанским квартирам. На площадь, где за столами пили-гуляли отцы города, их, естественно, не пустили. Крюков с Газетовым как раз среди шантрапы и обретались, нисколько не жалея о вкусных подачках.

Эскадрон с личным штандартом Бати, спешившись, выстроился шпалерами. Андреевский флаг скользнул вверх под гром орудийного салюта, хоругви трепал ласковый ветер. Величественное пение церковного хора улетало далеко за пределы площади. Дезертиры, стесненные кавалеристами, надрывно орали «Ура!» и «Слава!». А потом, отогнанные нагайками, поплелись, как были, голодные, но еще и униженные, обратно в кадетский корпус хлебать даровую бражку худшего пошиба. Вместе со всеми пил табуретовку и Крюков — некуда увильнуть, что-то кричал и ругался, но контроля ни над собой, ни над Газетовым не терял.

Вечером во двор кадетского корпуса явился Батя с офицерами в черкесках и бурках. Дезертиры перво-наперво стали просить у него оружие. Мордатый Булак-Балахович, пьяный в стельку, перебравшись при помощи адъютанта князя Потоцкого с коня на балкон бельэтажа, оглушил притихшую у его подножия толпу:

— Для всех оружия сейчас нет! Надо потерпеть пару дней, и я добуду винчестеры у англичан без ограничений. Мне они верят и обещали дать даром. А вы, сыны святой Руси, этими винтовками должны ее защитить. С богом, ребята! Белого хлеба выделяю три фуры. Вяленого мяса и рыбы — от пуза. Пива пять бочек. Слушайтесь моих офицеров. Главным назначаю вам есаула Кострова. С богом! — И он спрыгнул с балкона прямо в седло.

После сообщения, однако, об отсутствии оружия дезертиры засомневались в правдивости и прочих посулов. Ведь в воззвании ясно говорилось, что он с британским королем давно вась-вась. А на поверку что? Тогда изнутри разогретого ожиданием водоворота людей запротестовали отдельные голоса:

— Ждать не желаем твоих винтовок!

— Посылай сюда что есть, хоть косы!

— Коммунисты, могет быть, режут наши семьи!

— Вези, такой-сякой, что обещал!

Правильно организовать перебежчиков Батя не умел. Контрразведка здесь помочь бессильна. Против государственной системы социализма у него кишка тонка, подумал Крюков. Бояться Булак-Балаховича нечего, он личность мнимая. Войско вроде разбойничьей банды. Его расшатать ничего не стоит, потому что среди дезертиров нет единства. Кроме отпетых уголовников, врагов и мерзавцев, в отрядах, правда, есть и обманутые крестьяне, недовольные поборами, взяточничеством службистов и реквизициями, а также не разобравшаяся в обстановке имущественная мелюзга вроде Газетова. Их нетрудно отфильтровать и — по избам! Крестьянство, что очевидно, мира жаждет, ибо хлеб, как дитя, лишь в покое хорошо произрастает.

Вот тут-то во дворе кадетского корпуса для Крюкова совершенно прояснилась несколько туманная прежде фигура атамана Станислава Николаевича Булак-Балаховича. До поздней весны его фамилия, так же как и фамилия Юденича, редко мелькала в ориентировках, посылаемых в Петроград. Проспиртованная усатая физиономия дезертирского Бати маячила на заднем плане. А личность этого, пожалуй, самого удивительного и пока еще недостаточно изученного переметчика затмила в цепкой памяти народной прочих генералов — и Дзерожинского, и Палена, и Ливена, и Родзянко, и даже самого Юденича. После бегства из Красной Армии Батя занимал сначала скромный пост командира конного полка, который дислоцировался в районе, примыкавшем к юго-западным берегам Чудского озера, и не завоевал права выступать с декларациями. Он лишь предпринимал усилия продраться наверх среди себе подобных. Успешные бои под Псковом выдвинули его на авансцену из толпы начальников среднего звена.

Булак-Балахович принадлежал к числу тех, кто непосредственно руководил боевыми порядками атакующих на всех белых фронтах и от кого зависел тактический успех операций. В большинстве эти люди были безжалостны и молоды — до сорока, во всяком случае. Они тяготели к индивидуальным целям и негосударственной политике. Кое-кто совершил и авантюристическую петлю, подобно Булак-Балаховичу, дезертировав из Красной Армии. Несмотря на разный культурный уровень, образование и войсковую подготовку, несмотря на неодинаковую подоплеку борьбы против утвердившегося строя, они были крепкие, выносливые и в военном отношении не бесталанные, а иногда и ярко одаренные деятели. Несгибаемая воля умирающего от тифа Каппеля, тачаночные удары Махно, слащевские маневры и контрманевры заключительного периода Добрармии!.. Да что говорить! Воевать умели!

Однако всегда и везде они изображали, что хотят опереться на крестьянскую массу и первые, если не считать Столыпина, ее расслоили, обслуживая лишь интересы зажиточных производителей сельскохозяйственной продукции или скорее «аристократической», довольно немногочисленной крестьянской верхушки.

Отдать заблудших братьев в лапы балаховцев преступно. Пора этих сбитых с толку сагитировать да выводить и не по одному, по двое, а массой — рывком! Но прежде надо вернуться к Климентьеву с разведкой — с тем, что запомнил и нашифровал, — и надо, чтоб в определенном месте дожидались.

Крюков долго размышлял: самому ли идти через фронт или послать Газетова с шифровкой? Да много ли в шифровке нашифруешь? Решил идти сам. Его переполняли впечатления. Газетов капнул соседям по казарме, что Крюков встретил куму и приклеился к ней, чем вызвал у дезертиров зависть и одобрение. Тихий, тихий, а не промах!

Прощаясь, Газетов обнял Крюкова:

— Как моя Настя, поспрошай у Климентьева обязательно. Обещаешь?

— Обещаю. Ты меня жди, не бойся. Я возвращусь, ежели не убьют.