«Не будет хвастовством утверждать, — старательно вывел Крюков, — что мы достигли громадных успехов. Весь север, вся Новгородская, Псковская и Олонецкая губернии обезврежены от спекулянтов и свободных торговцев хлебом, которые сами его не выращивают. Обозы мешочников везде — и в средней полосе России, и на Волге, и на Урале, и в Сибири, и у нас — есть бич и компрометация продотрядов — организованной силы пролетариата.

У нас, к счастью, мешочников меньше, чем в целом по стране. Продотряд есть государство, мешочник же по природе коммерсант, а по духу авантюрист. Вздувание цен на совести этих прохвостов, и вопли о свободной торговле подхватываются и разносятся ими.

Что получает крестьянин от мешочника взамен? Товары? Нет! Бумажки, нередко царские, „керенки“, и все. Инструктор тов. Чернопятов, которого я однажды встретил в Лодейном Поле, рассказывал, как мешочники на тридцати телегах подстерегли баржу с хлебом возле Самары, и как они набросились на мужиков и обглодали в один момент. Мешочник — не крестьянин, хотя и маскируется разными способами под него. Крестьянин никогда не покинет родную избу, родную почву. Мешочник — враг крестьянина. Он путешественник со взяткой в кармане, гад и нечистота, третий лишний. Крестьянину нужно промышленное изделие, а следовательно, ему не обойтись без связи с государством. Мешочник создает лишь иллюзию свободной торговли, потому что крестьянину ни купить, ни продать пока негде.

Рабочий всегда получит паек, если продукты завезли в государственные распределители. Кооперативные закупки также надо производить в интересах строго регламентированного потребления. Трудящийся никогда не сомневается, что его накормят или хотя бы он не умрет с голода, когда продукты есть в наличии на центральных пунктах.

На севере с хлебом хуже и борьба за него жестче, чем на Украине. Но рабочий в городах там голодает неизмеримо больше, потому что посреди пшеничного и кукурузного изобилия еще свирепствует свобода торговли. Рынок завален продуктами, а купить их на мизерную зарплату пролетарский элемент не в состоянии. Харьков и Донбасс тому разительные примеры. Буржуй обменивает барахло на овощи и фрукты у мешочника. Вот и получается, что рабочий и крестьянин устранены, а мешочник и буржуй обогащаются и лопаются от сала. То же явление наблюдается и на востоке страны. Я слышал, что в Сибири мешочники торгуют хлебом на вынос, пересекая линию фронта и курсируя без опаски туда-сюда».

Обрушив на членов коллегии яростную филиппику против мешочников и спекулянтов, Крюков не без колебаний подступился к формулировке мер по преодолению кризиса. Он на мгновение опять вообразил утомленные и оттого кажущиеся постными лица Тункеля, Вальцева и Скокова — и отложил перо. Достойно ли упрекать старших товарищей? А сам он справился бы с возникшим положением, если бы возглавил руководство?

Подавив мимолетную слабость, он напомнил себе, что промахи настоящие большевики должны исправлять честно и сообща и что критика и самокритика — движущие силы революции.

«Значит ли, что мы здесь, то есть я имею в виду на севере, святые и не допускали искривлений? — взвешивая каждое слово, осторожно начал Крюков. — Нет, мы допустили очень много ошибок из-за спешки. Одну ошибку нельзя оправдать, и я о ней скажу особо, чтобы не повторить ее в будущем.

Опыт свидетельствует, что, уничтожая свободную торговлю, мы уничтожаем кровопийц, которые пытаются держать нас за горло. Но прежде всего мы должны добиваться централизованных поставок и справедливого распределения продуктов. Наша ошибка заключалась в том, что мы нарушили порядок очередности кое-где и сознательно. Сначала уничтожили свободную торговлю, а затем принялись за распределительную политику. Случай в Стрельне полностью подтверждает мои слова. В нем, как в капле воды, отразились наши неудачи.

Нельзя седлать лошадь с хвоста и распределять то, чего нет. От этого выигрывают только бюрократы и ловчилы типа Пирятинского. Сначала организуй — потом ликвидируй. Нельзя мелкие продуктовые проблемы сравнивать с переходом, например, Путиловского завода, то есть производства, в руки рабочих и крестьян. Иначе сами развалим систему и выкупаем офицерье в нашей, пролетарской крови.

Понимаю, что делаю далеко идущий и, быть может, преувеличенный вывод, но прибегаю к такому приему с целью заострить проблему и готов отвечать перед коллегией и коллективной совестью комиссариата, ибо моя преданность революции заставляет высказаться нелицеприятно и до конца. Я твердо уверен, что на пороге хлебных магазинов с двадцатью сортами булок будут мучительной смертью умирать люди с голода, если мы не наладим правильную распределительную систему, опробованную на нашем советском Севере.

Раньше проныры косяком перли в свободную торговлю, а теперь вынуждены скрываться и мимикрировать. Это оборотни и вампиры. Много я бед предвижу от них. Жуликов и изменников столько, что карающий меч революции того и гляди затупится об их сальные шеи.

Прав я или не прав, уважаемые товарищи члены коллегии? Но сомнения меня одолевают. Отсюда с непреложностью делаю заключение, что сперва полезно создать, конечно, временную систему, а потом нанести сокрушительный удар по свободному рынку, что сейчас мы и осуществляем повсеместно с небольшими отклонениями. Иного пути нет. Иначе работать комиссариату придется и вдвойне, и втройне, и не каждый инструктор удержится в схватках на уровне, и роковых неприятностей не оберешься.

Учитывая вышеизложенное, прошу целиком и полностью сосредоточить мои силы в деревне на борьбе за хлеб, так как уже обладаю некоторым опытом».

Через два дня Скоков вызвал его в кабинет.

— Хвастаешь, что опыт имеешь? — сказал он, раздраженно усмехаясь. — Нá тебе тогда орешек ядреный. Поезжай в Воздвиженку. Да оглядывайся. Неровен час в затылок пальнут — так, мимоходом…

Крюков прибыл на место после полудня, но приступить к дознанию сумел только к вечеру, когда председатель волисполкома Егоров возвратился из уезда. На первых порах выяснилось, что чашу терпения Воздвиженского народа переполнило измывательство над малоимущим и убогим Фаддеем Смирновым, который отважился послать в центр бумагу с разоблачением. В ней Смирнов накарябал карандашом свой душераздирающий вопль: «Граждане укомовцы, спасите и помилуйте нас, несчастных, ради создателя. Владетель наш Саранча Егоров на взятку берет пиво бочонками, муку мешками и махинирует с убоиной. Мясные книги сплошь фальшивые. Без денег в контору не шагай, кнутом ожгет. Мочи от дневного разбоя нет».

Тогда-то на свет белый и выплыло официально егоровское прозвище — Саранча. Насекомое для тамошних окрестностей поразительное, и нечасто его здесь встретишь.

Из уезда бумагу направили, как кое-где заведено, опять в волисполком с формальным приказом немедля разобраться. Егоров велел убогому явиться честь честью на суд и расправу. Измочалил до полусмерти. А в протокол прямо занес, что Фаддеем вертела вражеская рука агентов империализма. Когда подкатил час ужинать и надоело морочиться, он сунул Смирнову под нос незаполненный ордер на арест с закорючкой заместителя председателя уездной ЧК Лыгунова, добился расписки крестом на талоне извещения и отвез под покровом темноты в домзак под личным конвоем и в сопровождении собственного телохранителя Андрея Пучкова. Однако ни высылки на Соловки, ни расстрела Смирнова, как ни юлил в кабинете Лыгунова, не достиг. Правда, чтобы не обижать видную в масштабе волости персону, кляузника оштрафовали на сто целковых и отпустили через трое суток домой.

Но и тут Саранча Егоров исхитрился урвать. Штраф якобы своей милостью скостил, а долю из уплаченного без квитанции — именно четвертак — утаил благополучно. Размахивая наганом, он буквально выковырял из Фаддея клятвенное обещание шума не подымать нигде и в Питер не жаловаться. Фаддей терзался неделю, вторую: и без копейки оставили, и на задницу не сядешь — саднит. Плюнул, убежал ночью из деревни и приплелся в столицу пешедралом. Достукался до комиссариата и подал в окошко прошение. Убогий, убогий, а сообразил посноровистее справного мужика.