— Я прошу вас считать наш разговор официальным, — сдержанно–холодным тоном сказал он, — я жду прямого и точного ответа: намерены ли вы познакомиться с работой, о которой я не раз уже вам говорил? Институт нуждается в разработке новых методов лечения рака, их надо искать и дорожить всем, что нам предлагают. У нас должна быть своя тема, свое направление. Я говорил это вам и повторяю снова: в диссертации Андреева все это есть, Андрей Ильич обещал прочитать работу и завтра же продолжить этот разговор.

На следующий день, не дожидаясь прихода Сухова, Сорокин отправился к нему, привел его в дежурное помещение и, когда они остались одни, сказал:

— Можно мне побеседовать с вами неофициально, запросто, от души?

Диссертант не отвечал. Он медленно поднял упрямые глаза и сказал:

— Хорошо.

Сорокин обнял молодого человека и похлопал по спине:

— Молодец! У вас прекрасное чутье на большие идеи. В диссертации Андреева их хватит не на один, а на пять институтов. Передайте ему, что мы его ждем.

Взволнованный Сухов снова забыл все на свете. Он прижал к груди молитвенно сложенные руки, взглянул на того, кого недавно лишь так ненавидел, и, счастливый, произнес:

— Сегодня же мой дядя будет здесь, я поеду за ним. Вы полюбите его, таких, как он, нет больше на свете.

— Так Андреев — ваш дядя! — удивился Андрей Ильич. — Почему же вы раньше мне не сказали?

— И фамилия его, — не слушая вопроса, продолжал он, — не Андреев, а Ванин. Он — друг детства Якова Гавриловича, они большие друзья.

Сорокин не любил ни сложных биографий, ни путаных историй, то, что Сухов ему преподнес, именно этими недостатками страдало. Можно было примириться с тем, что у Николая Николаевича — замечательный дядя, редкий человек, какого не сыщешь, но почему у него две фамилии? Если он друг детства Якова Гавриловича, и они действительно большие друзья, почему он оставил диссертацию без внимания?

— Не съездить ли нам к вашему дяде? — все еще не отделавшись от своих сомнений, спросил Андрей Ильич. — Ведь это недалеко?

Сухов принял это предложение с восторгом, он уверял, что дорога пролетит незаметно, он попросит у директора машину, сядет за руль и за три часа свезет его туда и обратно. И Самсону Ивановичу будет приятно, это доставит ему удовольствие. Ванин этого стоит, надо его знать, раз взглянув на него, нельзя его не полюбить.

Было решено, что в первое же воскресенье они рано утром поедут, чтобы к обеду вернуться домой.

15 

К Ванину поехали втроем — перед самым отъездом Елена Петровна попросила взять ее с собой. Она успела уже после операции окрепнуть и с неделю как приступила к работе.

Стояла теплая, сухая осень. Опаленная степь пожелтела, ковыль рыжими клочьями покрыл ее. Солнце все еще грело, но сияние его блекло, иссякал жар, и с ним уходило теплое дыхание земли.

Андрей Ильич уселся на заднем сиденье, раскрыл книгу и стал читать. Елена Петровна села рядом с Суховым, с интересом наблюдая, как он легко и непринужденно переключает скорости, ловко огибает препятствия и перед неожиданной выбоиной или вдруг возникшей помехой плавно замедляет ход. Они разговорились. Она спросила, давно ли он научился водить машину, и похвалила его искусство. Узнав, что Самсон Иванович приходится ему дядей, она сказала:

— Если это вас не затруднит, расскажите мне о нем.

Николай Николаевич не заставил себя просить, разговор о дяде не мог его затруднить, наоборот, неизменно доставлял удовольствие. Он сразу же заговорил с высокой ноты, страстно, горячо, отрывистые жесты становились все более частыми, левая рука оставила руль, н управление машиной перешло к правой.

Елена Петровна внимательно слушала, ей виделась высокая мощная фигура врача, доброго, нежного, с мягким певучим голосом и широкой приветливой улыбкой. Рядом с ним — его жена Анна Павловна. У нее волнующий голос, слова она произносит четко и ясно, словно с тем, чтобы, проверив на собственный слух, уберечь их от ложного звучания. У нее спокойный белый лоб, детски свежий изгиб рта и мирные голубые глаза. От них становится легко и приятно, забываются огорчения и заботы.

Сухов не жалел красок: Анна Павловна и мила и прекрасна, соглашаясь с собеседником, она часто кивает головой и при этом ласково улыбается. Ее возражения всегда осторожны и звучат как извинения, от смущения она зардеется, но умеет и отчитать, поставить человека на место. Доставалось и Самсону Ивановичу от нее, он потом вспоминал об этом долго. Они чуть не рассорились и все–таки поженились.

Николай Николаевич заговаривает о чем–то другом, но маленькая ручка касается руки, лежащей на руле, и как бы требует к себе внимания.

— Вы не рассказали, — говорит Елена Петровна, — как это случилось?

Да, да, она хочет знать эту историю до конца.

Сухов машет рукой, об этом долго говорить, всего не перескажешь.

Тем более интересно послушать. Впереди у них более чем достаточно времени.

Николай Николаевич исполняет и эту просьбу.

Началась эта история по вике фельдшера Петра Васильевича. Он скверно принял Анну Павловну, когда она с чемоданчиком в одной руке и с путевкой в другой прямо из института прибыла в участковую больницу. До этой встречи все шло хорошо. Ей понравился больничный двор на опушке леса, черные стаи ворон на кронах сосен и елей и неумолчное карканье птиц. Девушка залюбовалась полем, лежавшим по ту сторону двора, высокой рожью, ходившей ходуном. Было время цветения хлеба, и в воздухе стояла мгла от ржаной пыльцы. Когда она оторвала глаза от степной дали, перед ней неожиданно вырос мужчина в белом халате. Он прихрамывал на левую ногу, но держался твердо и прямо. Заложенные назад руки, седые усы с подусниками и густые, низко сдвинутые брови придавали его лицу выражение важности. Он испытующе оглядел ее, бросил взгляд на чемоданчик и назвался больничным фельдшером. Она сообщила ему, что назначена сюда врачом. Он несколько раз сказал «хорошо», «давно пора» и взял из ее рук путевку.

Голос у него был внушительный, даже строгий, каждое слово продумано, взвешено. Не спеша снял он очки, чтоб прочитать путевку, и так же неторопливо надел, чтобы поверх стекол разглядеть нового врача. Правая рука держала документ, а левая то приближалась, то пугливо отступала или вовсе уходила в карман халата. Так движимый неясной тревогой ребенок касается игрушечного зверька: любопытно и страшно.

Он возвратил ей бумагу и, заложив руки назад, сказал:

— Не имею права принять, не могу.

— Почему? Ведь вы — заведующий больницей!

— Я самый и есть, — не без достоинства ответил он. — Тридцать пять лет здесь тружусь, а всего сорок с лишним.

Он бросил на путевку неприязненный взгляд и отвернулся.

— Почему вы отказываетесь принять назначение? — испуганно и вместе с тем удивленно спросила девушка.

Фельдшер поморщил лоб и пожал плечами: несмышленый народ — молодежь.

— Не по инстанциям скачете, — назидательно произнес он, — командировка отмечена областью, а мы эту область знать не знаем и ведать не ведаем. Наше начальство — район. Кто из них старше, не мое дело.

Он не дает ей говорить, ничего дельного она не скажет.

— Я тут, голубушка, не вас первую и не вас последнюю встречаю. За тридцать пять лет врачей здесь перебывало без счета и числа. За один прошлый год восемь заведующих принял и спровадил. Придут, покружатся и сбегут, а ты за них отвечай… Одна тут такой рецептик отколола, что больной чуть душу не выплюнул.

Фельдшер поправил очки и заложил руки назад, готовый уже уйти.

— Постойте! — почти в отчаянии останавливает она его. — Помогите мне. Ведь я никого не знаю.

— Обратитесь в ра–йон, — отвечает он ей, — не надо скакать. Всякому делу свое время и место.

До района двадцать два километра, кто ей покажет дорогу? Фельдшер как будто недоволен, она, должно быть, не понравилась ему. Обратиться в село за подводой — пожалуй, откажут.

— Таково было начало, — сочувственно произносит Сухов, — затем пошел разлад с больными…