— Над чем же вы рекомендуете мне призадуматься?

Подбородок его дрогнул, и выражение лица стало непроницаемым. За этим обычно следовал взрыв негодования.

— Я хотел сказать, что вы почти забросили хирургию, — спокойно подтвердил Андрей Ильич, — редко оперируете и не очень домогаетесь ассистировать. — Он сочувственно взглянул на рассерженного диссертанта и добавил: — Не от лени, разумеется, лабораторные опыты не оставляют вам свободного времени… Так бывает всегда, когда хирург увлекается неспециальной темой.

Из всех членов бюро Сорокин был единственный, который не знал, что в такие минуты голос Сухова становится особенно звонким и с любой низкой ноты может взвиться весьма высоко. Не знал он также, что невинное замечание может расстроить его. Когда Андрей Ильич это узнал, было уже поздно. Молодой человек поднял низко опущенную голову и раздраженно сказал:

— Я слышал уже, что анестезия — неподходящая тема для хирурга, но то утверждал противник Александра Васильевича, от вас я этого услышать не ждал.

Сухову запомнились слова Студенцова: «Вдумайтесь хорошенько: потрудившись вдоволь в микробиологической и биохимической лаборатории, в секционной на трупах, вы не приблизитесь, а отдалитесь от хирургии. Где у вас будет время бывать у операционного стола? И наркоз и анестезия еще не хирургия». Сейчас, когда Сорокин дословно повторил Студенцова, давняя обида словно обожгла Сухова. Хорош ученик Крыжановского, нечего сказать!

Андрей Ильич пожалел уже о случившемся. Ничего лишнего он себе не позволил, Николай Николаевич заслуживал упрека, но стоило ли говорить об этом на партбюро? Не проще ли было бы взять товарища под руку, отвести его в сторону и сказать: «Не следует, мой милый, поступать так, более похвально поступать иначе». Погорячились бы, поспорили, и тем обошлось. Надо было помнить, что между диссертантом и директором существуют нелады. Ведь это Студентов ему, Андрею Ильичу, заявил, что анестезия — неподходящая тема для диссертации, теперь Сухов подумает, что и директор и заместитель против него. Прежний секретарь никогда не скрывал своего нерасположения к Студенцову и советовал новому заместителю опасаться директора. Первое время Андрей Ильич пропускал эти советы мимо ушей, затем не сдержался и упрекнул Сухова в неделовом бунтарстве… Теперь и этот упрек подкрепит подозрение молодого человека. Ссора тем более огорчила Сорокина, что после избрания нового бюро они подружились, и при распределении партийных обязанностей прежний секретарь согласился некоторое время помогать Сорокину, пока он не освоится с новой работой.

Это было так недавно, а сейчас Сухов подбирал обидные слова, чтобы больней уязвить Сорокина.

— Вам не нравится анестезия, которой я занимаюсь, — продолжал он твердить, уверенный, что Сорокин именно так ему и сказал, — а меня смешит физкультура, которую вы ввели для раковых больных. Я не вижу связи между маршировкой по палате и онкологией.

Сорокин побледнел от волнения, он не мог поверить, что Николай Николаевич посмеется над тем, что так близко его сердцу.

— Как вы могли это сказать! — дрогнувшим голосом проговорил он. — У вас стыда нет! О таких вещах не то что говорить, подумать нельзя! Этой зарядкой мы вдохнули веру в больных, мы им как бы говорим: «Разве стали бы мы тратить время на упражнения, если бы сомневались в вашем выздоровлении? Вы должны отсюда уйти полноценными людьми». Больные, которые не могут участвовать в зарядке, завидуют более крепким и мечтают о том, чтобы встать на ноги и присоединиться к ним. Мы поднимаем таким образом резервы организма для борьбы с врагом. Что вас могло рассмешить?

Воспользовавшись молчанием Сорокина и смущением Сухова, Студенцов вмешался:

— Это недоразумение, Николай Николаевич. Никто тут не говорил, что анестезия — неподходящая тема для хирурга. Андрей Ильич только упрекнул вас, что вы забросили хирургию, не оперируете и не ассистируете. Вы напрасно обидели его. Не он, а я рекомендовал вам расстаться с темой. Сейчас бы я вам этого не стал предлагать и рад, что вы тогда меня не послушались. Будем продолжать заседание.

14 

Решение партийного бюро взбудоражило умы института. Давно уже в его стенах не было столько страстных дебатов и споров. Так как каждому хотелось знать мнение другого и обязательно высказать свое, научная деятельность из палат и лабораторий переместилась в дежурные помещения. Подробно ознакомившись со всем тем, что думают на одном этаже, сотрудники спешили на второй и третий. Когда первые волнения утихли, в институте определились две точки зрения: одна сводилась к тому, что новая метла метет чисто, оботрется — и все пойдет по–старому; другая принадлежала тем, кто давно мечтал об освежающих идеях, о более энергичных научных исканиях. Решение партийного бюро отвечало затаенным желаниям этих людей, и они первые явились за творческой темой. Их примеру последовали менее решительные, вслед за врачами пришли гистологи, физиологи и биохимики. Не остались в стороне доктора наук, они выразили готовность руководить работой диссертантов, сколько бы их ни было, помочь им выполнить исследования в короткий срок. Многие в те дни приходили к новому заместителю, — кто с советом, кто с предложениями. Немногие остались в стороне, и одним из них был Степанов. Не дождавшись Мефодия Ивановича, Сорокин отправился к нему и после некоторого разговора на общие темы сказал:

— Говорят, вы решили не связывать себя с научной работой. Я хотел вас предупредить, что мы не будем настаивать на этом. Институт готов допустить для вас исключение. Ваша система ухода за больными, дух и тактика лечения могли бы сами по себе быть предметом глубокого исследования…

Мефодий Иванович, который слушал заместителя директора и между делом прислушивался к слабым стонам, доносившимся с кровати за его спиной, удивленно взглянул на Андрея Ильича.

— Никакой такой системы у меня нет. Экие слова выдумали: «тактика лечения»…Ас чего вы взяли, что я отказываюсь от научной работы, — с притворным недовольством спросил он, — впервые слышу.

— Вы мне ничего не заявляли, — на притворное недовольство ответил притворным простодушием Андрей Ильич.

— Вам не сказал, а про себя знал.

Ему не удалось сдержать з’лыбку, и она рассказала многое, о чем бы Мефодий Иванович охотно умолчал. Заместитель директора почувствовал в этом призыв к примирению и поспешил согласиться.

— Не скажете ли и нам, когда вы представите аннотацию будущей работы? Не забудьте, кстати, в ней указать, чем именно вы хотите порадовать нас, — шутливо заключил Сорокин.

Пришли к Андрею Ильичу и руководители бригад, обследующие городское население. За короткое время они успели зыявить много предраковых и раковых больных и готовились с врачами других больниц распространить свою деятельность на новые районы. После обсуждения подробностей предстоящей работы Сорокин снова напомнил им:

— Объясните населению, что мы не всегда можем излечить больного, но умеем зато самую болезнь предупредить. Пусть вовремя обращаются к нам, и мы им поможем. Будьте внимательны к старым рубцам на теле, особенно к тем, которые рвутся и кровоточат. Не оставляйте без внимания прежние ожоги и язвы, особенно на голени. Уговаривайте больных не ждать, когда края рубцов начнут утолщаться, твердеть и распадаться. Будьте суровы в своей правде, не уставайте твердить населению, что алкогольные и табачные отравления — страшные пособники рака.

Молодые бригадиры обещали не забывать советов, он готов был уже отпустить их, но в последнюю минуту вспомнил:

— Не забывайте обследовать полости рта, будьте внимательны к изменениям, которые увидите в толще языка и слизистой оболочке рта. Молочно–белые болезненные язвочки — зловещее предостережение. Запрещайте таким больным курить. И вот еще что: не упускайте случая подсказать обследуемым, чтоб лечили испорченные зубы, расскажите им, как много бед могут натворить острые края полусгнившего зуба.

В тот же день к заместителю директора пришел Сухов. Он был крайне встревожен, говорил отрывисто и избегал глядеть в глаза собеседнику.