Сухарев перебил убежденно:

— Это нужно нам самим.

Маргарита Александровна задумалась, продолжая таить лицо в ромашках:

— Нужно ли? Иногда я предаюсь безудержным размышлениям о том, что в моей жизни так и не состоялось главной премьеры, оттого мне все кажется, будто я все еще девочка с голубыми бантиками. А ведь нерастраченность чувств может обернуться душевной скудостью — и сама того не заметишь… Лишь он один понимал все, что было и есть во мне. Он хотел сына… А теперь я часто думаю: сыну исполнилось бы сейчас двадцать пять лет, я потом сосчитала, он должен был как раз родиться на день победы или рядом с этим днем. И вот он уже двадцатипятилетний, такой же высоченный и уже старше отца. А сам Володя? Он увлекался физикой, вы хотя бы по этой тетрадке знаете. Его уже тогда отмечали на городских олимпиадах, он даже опубликовал одну работу и мечтал открыть закон. Словом, выбор был сделан. И даже составлена программа — на весь век. В каждом человеке заключена своя тайна, которую он должен раскрыть для людей. А он унес свою тайну в могилу, она уже навсегда осталась неразгаданной, об этом зябко думать. Как-то я показала эту серую тетрадку знакомому физику, мужу приятельницы. Тот заинтересовался, очень сложно, говорит. Но оказалось, что это не по его специальности. А больше никак не соберусь показать, мне почему-то мешают эти интимные стихи… В сущности, я лишилась двух неразгаданных тайн и оттого сама перестала быть тайной. Ведь могла бы быть теперь бабушкой, доброй и мудрой, со своими сказками и чудесами. А вместо того заделалась старой клячей, ворчливой, заезженной, малокоммуникабельной, как и подобает старой кляче, влачащейся в хомуте суровой действительности. Иной раз утром продираешь глаза и доказываешь себе: надо встать, надо встать, надо, надо… — она начала говорить раздумчиво и печально, а кончила спокойно и даже с улыбкой, без внутреннего озлобления, даже без намека на него.

Сухарев слушал ее с волнением, думая о том, что он не обладает такой вот житейской, если хотите, мудростью, ибо ему было жутко слушать ее. Нет, она необыкновенная женщина, утвердился он снова, он не ошибся в своем выборе двадцать пять лет назад. Эта мысль помогла Ивану Даниловичу пересилить себя, он улыбнулся ответно на ее последние слова и заключил пылко:

— Как вам не стыдно? Вы клевещете на себя, Маргарита Александровна, вы же еще дай боже, как говорится. У вас поклонников целый вагон, я уверен.

— И маленькая тележка, — живо откликнулась она. — Поклонники есть, но где мужчины? Где, я вас спрашиваю?

Он отозвался в тон:

— Я тут!

— Про вас-то теперь я еще не могу ничего вывести, — разудало отвечала она. — Но современные мужчины поизносились, это точно, поверьте, я знаю предмет. Они научились целоваться друг с другом, отпускают длинные волосы и ставят главной жизненной целью захватить власть над женщиной — есть ли что-нибудь более немужское?

Иван Данилович мимолетно обиделся за сильную половину:

— Какая самоуверенность!

Маргарита Александровна вскочила с дивана и прокрутилась перед ним, вскидывая руки:

— Да оттого, что я вас не боюсь! — И притопнула золотой тапочкой. — Не боюсь вашего брата! Я ведь теперь безжениховая невеста, какова? После тридцати это стало особенно удобно, — и снова прокрутилась, смеясь на ходу и как бы в открытую соблазняя его, а ему все жутче делалось от ее слов.

Продолжая резвиться, она схватила альбом и шкатулку, сдвигая их в дальний угол дивана. Альбом встал было торчком, из-под обложки выпал старый солдатский треугольник, тупой конец которого указывал теперь на Ивана Даниловича.

— От Володи? — спросил Сухарев, не догадываясь, что вопрос может стать роковым.

— Его последняя весточка, — тревожно отвечала Маргарита Александровна, принимая письмо в руки, но не раскрывая его. — Оно пришло уже после вас и еще несколько месяцев валялось под дверью в ожидании меня. В сущности, оно опоздало с первой же минуты, ибо шло оттуда, откуда не приходит писем. Но ведь дошло же! — она с удивлением глянула на Сухарева. — Вот и теперь вынырнуло, не пожелав прятаться под корешком забвения. Я долго не решалась прочесть его, прочла много после. И в этом письме, как раз в ту ночь… он писал о самом важном, желая предупредить меня, разгадать тайну… Но зачем это я? Кому нужна теперь эта наскальная живопись воспоминаний? Что вы пригорюнились, друг мой? Я вас заговорила. А каждое слово требует своей капли. Мы живы и вправе продегустировать каждую секунду нашей жизни, — растревоженности ее снова как не бывало, она вообще умела удивительно быстро, почти мгновенно перемениваться, и Сухарев никаким способом не мог уследить за поворотами и перескоками ее настроения, чтобы утвердиться в их истинной причине и сущности. Она вообще проглядывалась вперед всего на мгновенье.

И снова они сидят за столом, но он уже не разделяет их. Но ведь и стол сделался иным: равнодушная хрустальная ладья уплыла в далекую неведомую гавань, не смея присутствовать при хлебосольном пиршестве памяти.

— За что же? — сказала Маргарита Александровна поднимая свою долю.

— За нашего Володю, — ответил он. — Еще раз и сначала.

— Он всегда будет нашим, правда? — доверчиво сказала она и пригубила самую малость, а после хватила до дна.

— Отныне тем более, — провозгласил Сухарев, утверждаясь в силе мужского авторитета. — Нам не придется делить его, у каждого из нас он свой. Вот вы про последнее письмо… Может, это то самое, которое он через меня отправлял?

— Как я виновата перед ним! — воскликнула Маргарита Александровна, пропуская его слова. — И сколь благодарна вам за то, что вы воскресили во мне это чувство вины!

— Могу ответить вам только тем же…

Они винились друг перед другом, и обоим было приятно чувствовать, как они становятся от этого чище и великодушнее.

— Я знаю, вы мой единомышленник, — продолжала Маргарита Александровна. — Дайте я порадуюсь хоть вашей радостью. У вас интересная работа? Вы приехали теперь из Мюнхена? Что вы там делали?

— Сидел в архиве. Разыскивал материалы по предвоенным и военным годам. Попутно нашел одного хорошего человека, которому грозило забвение. — Иван Данилович хотел было рассказать о Поле Дешане, но вовремя спохватился: что ей Дешан? Он и сам забудет о нем назавтра, едва передав копии протоколов по назначению.

Маргарита Александровна все же зацепилась за его последние слова.

— Вот оно что! — сказала она. — Этим вы и занимаетесь? Добиваете недобитых?

Сухарев отвечал обстоятельно:

— Специализируюсь на новейшей истории. Сначала занимался военными преступниками и их зверствами, потом решил посмотреть: а что там, на обратной стороне медали? И увлекся немецким Сопротивлением внутри самой Германии, тема оказалась почти неисследованной. Так что военных преступников я, можно сказать, разыскиваю в свободное от основной работы время, делаю экспертизы, даю заключения… Это еще с Шумахера началось.

— Кто такой Шумахер, с чем его кушают? — беспечно вопрошала она, кладя на язык кусок осетрины.

Он на минуту собрался с мыслями — и решился:

— Рядовой триста пятнадцатого немецкого пехотного полка Отто Шумахер из фольксштурма, который сидел в каменном сарае за пулеметом и убил Володю. Установлено почти документально.

В ее расширившихся глазах возник страх:

— Как? Вы видели его в лицо? Что же вы сделали с ним?

— Что можно сделать с солдатом? Нет, я не видел его, потом и искать перестал. Ни минуты не сомневаюсь: если бы победил фашизм, то не стало бы пощады ни одному русскому стрелку или пулеметчику. Но мы не могли пойти таким путем, даже победив. Уничтожать уничтожателей? Начинать новое тотальное побоище? Подобная цепная реакция может закончиться лишь тогда, когда на земле останется последний — и единственный — уничтожатель, которого уже некому будет уничтожать. Году в сорок восьмом я встретил в Тюрингии немецкого пастора. Тот говорил прихожанам: нам нужна не месть, но покаяние. И Отто Шумахер был приговорен мною к покаянию, разыгрывал я такие сценки под общим названием «Визендорфский процесс»…