Прочие убийцы по делу приговариваются к тем последствиям, на которые были обречены в результате войны, как-то: пленение, смерть на поле брани, проверка в специальных лагерях и другие меры пресечения.

Фельдмаршал Кейтель, как и его дружки по скамье подсудимых, за преступления против человечности, что в конечном итоге привело к смерти старшего лейтенанта Коркина и миллионов других людей, приговаривается к смертной казни через повешение. Тело его сжечь и прах развеять тайно, чтобы никто из живущих не знал, где находятся эти мерзкие останки.

Преступник номер один Адольф Гитлер за те же преступления, а также за развязывание агрессивной войны, а также за расовые преступления, а также прочее и прочее приговаривается (посмертно) к крысиному яду и двум канистрам бензина, потребным для сожжения данного тела. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. На этом деятельность Визендорфского трибунала временно приостанавливается вплоть до возникновения новых обстоятельств по данному делу.

Исполнено в Визендорфе и вдали от него на трех языках в трех идентичных экземплярах. 10 декабря 1948 года.

Спасибо за внимание!

Председатель суда, помощник судьи, обвинитель, защитники, за обвиняемых, за свидетелей, секретарь суда, голос из зала — за всех Сухарев И. Д.

13

Скользим по орбите памяти, виток за витком. У каждого своя звезда, своя орбита, но время от времени совершается непредвиденная стыковка. Тогда рождается вспышка памяти, выхватывающая из темноты забвения лицо или жест, освещающая слово… Наверное, я зря рассказал вам о том давнем процессе, бесследно отзвучавшем на подмостках истории. А письмо вообще не дошло — и прекрасно.

Вижу вашу улыбку — поделом мне за это. Но вправе ли мы отрекаться от собственного прошлого? Что вы сказали? Не слышу. Как жаль, что я ушел от вас, не договорив.

Если два тела расходятся после расстыковки в противоположные стороны со скоростью звука, им никогда не докричаться друг до друга. Ибо в этом случае голос остается на месте — он безмолвен. Только наша память способна нас соединить.

О чем это я? Прошлое умрет с нами, если мы не вручим его будущему. Руки, в которые мы передаем свой памятный свисток, должны быть добрыми и чистыми.

Спасибо вам, Рита, за то, что вы уже сказали мне и что еще скажете. С вашей помощью из захолустья памяти я выбрался на ее центральный проспект, ведущий прямо к Вечному огню. Мы встретились почти случайно, но, в сущности, неизбежно, как те протоколы, которые я привез, не ведая о том, кому их везу. И снова я утвердился: наше будущее зависит от нашей верности прошлому.

Всегда ли мы бережливы к нему? Обращаемся с ним по собственной прихоти: приукрашиваем, очерняем, в зависимости от директив настроения. Можем приспособить его на потребу дня — к чему этот сиюминутный компот? В мире меняется все, что есть, кроме того, что уже было. Прошлое неподвластно.

Прожитые годы перемешаны в памяти, как карты в колоде. Что вам угодно? Шестерка треф: дальняя дорога и казенный разговор.

Дорога отдана нам для размышления и (добавочно) для преодоления пространства. Казенный разговор будет по телефону, едва я приземлюсь.

Правильно ли я прорастал из самого себя? Побеги сами стали корнями. Но все ли в рост пошло? Не случилось ли по дороге вредной селекции — не тот черенок привили? Заботился больше о корневой системе, нежели о плодах, все думал: успею, плоды созреют сами.

Итак!

Как пишется: про него можно сказать — он рано остался сиротой и потому был лишен предрассудков собственного происхождения. Ничто не тормозило его чистую ищущую душу. А тут война. Так давайте же и спишем на войну все, что нам сейчас не по душе, составим ну хотя бы иной вариант письма, более приемлемый для истории наших отношений.

Оправдываться еще рано, ведь я едва приступил к воспоминаниям.

…Готика лежала в развалинах, имперский стадион обескровлен и пугающе пуст. Потребовалось двадцать миллионов жизней, чтобы опустошить этот стадион. И вот я выхожу на арену. Двадцатидвухлетнего парня берут за шкирку и приказывают: «Получай роту. Стереги!» На год попал в центр мировых событий, а скука той службы оказалась вполне провинциальной: посты, разводы, котловое довольствие.

Вот и придумал себе игру в перерыве между двумя караулами. А что, если то был первый робкий росток, от которого и проистекли поздние побеги?

Но разве может чувствовать растение свой рост?

Есть итоги, а есть плоды. Первые могут быть без вторых. Разница между ними та: плоды мы пожинаем для нового воспроизводства, итоги складируем в архиве прошлого за полной их бесполезностью. Итог подводит черту, тогда как плод продолжает развиваться во времени. Но нам не всегда дано отличить плоды от итогов.

Хватаю недозрелый плод своею же нетерпеливою рукой.

Проходят годы, становлюсь добрее, но лишь не к самому себе. Я шире становлюсь, и мысль моя без разрешения старается вскарабкаться на пьедестал, но я гоню ее оттуда, ибо на пьедесталах сплошь сквозняки. Вы жаждете примера? Извольте: проблема ответственности солдата. Я отпускаю Отто Шумахера на волю, освободим его из-под стражи прямо в зале суда: чеши на все четыре стороны… Давайте постараемся исправить еще кое-что. Зачеркнем ваши свидетельские показания, столь заунывно прозвучавшие и лишь напугавшие публику. Признаюсь честно, они из самых поздних наслоений, так сказать, верхний культурный слой, состоящий сплошь из асфальта. Что еще? Сделаем более демократичным непререкаемого обвинителя, заменив дубинку призывом к добру. Подретушируем ретивый голос из зала.

Мне ничего не стоит, все в нашей власти. Марина как-то сказала, тогда она была в седьмом классе: у папона мысль слишком размашистая. Вот я и научился ухватывать мой процесс сразу, одной размашистой мыслью, от первой до последней строки, со всеми его вариантами, отклонениями и даже купюрами, вводимыми по тем или иным историческим причинам. Мне ничего не стоило мгновенно находить нужную страницу, том, лист дела, довод защиты или обвинения: ведь я был един во всех лицах.

Вот как начиналась и куда завела игра, та самая игра нескончаемых мыслей, не дающих уснуть до рассвета. Послевоенная тишина в Европе была такой придавленной, что я не находил себе места. Освободитель — я спал в захваченной барской постели, и сон бежал от меня. Вместо него являлись тени врагов моих, я их выводил на чистую воду, пригвождал к стенке фактами и наконец убивал очередями неопровержимых доводов. Спасительный выстрел завершался мертвым сном. К сожалению, это было в ту эпоху моей жизни, когда слова, жесты, интонация опережали мысль, лишая ее глубины и подтекста.

От скомканных ночных бдений игра перешла к трезвости дневных размышлений, пошли в рост первые побеги, где мысль старалась хотя бы догнать поступок (жест). С годами игра усложнялась, напластовывалась и вот уже готова обернуться жизненной целью. Я начал собирать материалы, коллекционировал вырезки из периодики, складировал папки, делал вылазки в смежные области.

В каком же году я защищался? На этот эпизод приходится точная дата — 54. Верно, потому и прошла та диссертация, что была взращена на голодном послевоенном пайке и глобальном замахе. И роману с Викторией шел третий год…

А теперь, покаявшись, давайте наводить ретушь на прошлое. Если мы не зафиксируем ее в протоколе, она вправе считаться не имевшей места.

Н а ч а л ь н и к  к о н в о я. Часовой, освободите из-под стражи рядового Отто Шумахера, убрать колючую проволоку, натянутую вокруг него. С этой минуты и навсегда ты свободен, Отто. Дай пять! Можешь приступить к строительству новой жизни.

О б в и н и т е л ь. Пепел сожженных и погибших взывает. Но нет, он взывает не к мести, но к справедливости добра.

Г о л о с  и з  з а л а. Пусть ответит перед своей совестью. Спросите: у него совесть есть?

З а щ и т н и к. Разве совесть несправедлива? Мой подзащитный Кугель-Фогель давно уже сон потерял — разве тем он не наказан?