Я спросил Локшина о родственниках умершей, о том, с кем из них ему приходилось встречаться и разговаривать. Он вспомнил только родителей. По его словам, они появились в морге через день после вскрытия трупа, вели себя довольно развязно, оспаривали причину смерти и требовали, чтобы их ознакомили с актом. В этом им было отказано, так как по существующему положению акты исследования трупов могут быть выданы только следственным и судебным органам. С Брагиным, мужем покойной, он знаком не был.

Патологоанатом отвечал на вопросы четко и убедительно, без тени какого-либо смущения, а я, записывая его показания, прямо-таки физически ощущал, как колеблется фундамент под зданием доказательств вины Брагина, и все более осознавал, что остановить развал этого здания не удастся…

Ладьины оказались легки на помине. Когда я вернулся в прокуратуру, секретарь подала мне написанную ими записку: «Уважаемый Дмитрий Михайлович! Мы хотели видеть Вас, но не дождались. Если Вас не затруднит, позвоните нам домой». И я позвонил. К телефону подошла Елизавета Ивановна.

— Что новенького? — спросила она.

— Работаю, — ответил я уклончиво.

— Мы заезжали к вам, чтобы спросить, когда вы собираетесь открывать могилку Наташи?

— Пока не знаю…

— Не забудьте поставить нас в известность. Вы понимаете почему… — сказала Елизавета Ивановна, намекая на свою заинтересованность в объективном расследовании дела.

— Хорошо, — пообещал я и тут же подумал: «Зачем пообещал? Нужно ли вообще производить эксгумацию? Или, быть может, созвать комиссию экспертов, дать им дело со всеми приложениями и спросить, хватит ли всего этого для дачи заключения? Скажут, что хватит, поставить вопрос о причине смерти, не хватит — тогда эксгумировать труп…»

Прокурор одобрил эту идею и посоветовал переговорить о проведении экспертизы с военными судебными медиками. Я понял ход его мыслей: «Ладьины доверяют военным врачам, консультировались у одного из них, поэтому возражать против проведения ими экспертизы не будут».

Этот тактический ход пришелся мне по душе, тем более, что в прошлом я уже обращался в военную лабораторию и был хорошо знаком с ее начальником Леонидом Александровичем Косаревым — опытным, знающим свое дело специалистом и к тому же очень симпатичным человеком.

Я созвонился с ним по телефону, и в назначенное время мы встретились. Шутливо отметив, что волос у нас не прибавилось, Леонид Александрович провел меня по лаборатории, рассказал о том, как расширились ее научные и исследовательские возможности, затем пригласил в свой огромный светлый кабинет, усадил в кресло и сказал:

— Теперь слушаю вас.

Я изложил ему суть своей просьбы.

— Оставляйте материалы, — предложил Леонид Александрович. — Я посмотрю их и через недельку позвоню.

Но позвонил Косарев раньше:

— Вы поставили меня в трудное положение, — сказал он. — Я не могу отказать вам. Во-первых, случай такой, над которым стоит подумать. Во-вторых, материалов для дачи заключения, на мой взгляд, достаточно, в-третьих, — в его голосе зазвучали игривые нотки, — кроме нас, вам не к кому обратиться…

— Тогда, Леонид Александрович, — обрадовался я, — будьте председателем комиссии и по своему усмотрению подберите ее членов, желательно из числа видных военных медиков.

— Я уже прикинул, кого можно привлечь к этой работе, — ответил Косарев. — Осталось согласовать. Как только согласую, назову вам фамилии, титулы и ранги… Какие вопросы вы собираетесь ставить?

— Первый — о достаточности представленных материалов и необходимости эксгумации, второй — о причине смерти, третий — о том, соответствует ли этой причине рассказ Брагина о картине смерти жены.

— Приемлемо. Только второй вопрос сделайте первым. Он основной. И не тяните с постановлением!

Я засел за составление этого документа, а Косарев тем временем полностью укомплектовал комиссию. Когда он сообщил мне ее состав, я чуть не подпрыгнул от восторга: доктора наук, кандидаты, доценты, профессора! С такими не поспоришь!

Закон не обязывал меня знакомить Ладьиных с постановлением о назначении экспертизы, но я решил сделать это — пусть знают, кому она поручена, какие вопросы поставлены. Мне важно было сделать этот шаг открыто, не таясь, и заодно понаблюдать за их поведением…

Ладьины приехали ко мне, как прежде, вместе. Они с удовлетворением приняли сообщение о назначении судебно-медицинской экспертизы. Я дал им постановление и видел, как по мере ознакомления с ним их лица мрачнели. Наконец, Елизавета Ивановна не выдержала:

— Вы сомневаетесь в необходимости эксгумации?

— Она будет сделана, — ответил я, — если эксперты дадут заключение, что без нее не обойтись.

Ладьины переглянулись, но промолчали. Спорить им было не о чем. А мне захотелось спросить, почему они так настойчиво добиваются эксгумации? Вспомнив, однако, их версию, я отказался от этого намерения и задал другой вопрос — бывали ли они в медицинской академии и роддоме, когда там лежала Наташа, встречались ли с лечившими ее врачами?

— Какая чушь! — возмутилась Елизавета Ивановна. — Это вам Брагин сказал? Сидеть бы ему надо, а вы его держите на свободе, да еще слушаете.

Поставив свою подпись под постановлением, она сухо попрощалась и вышла из кабинета. За ней последовал Виктор Павлович.

Теперь надо было набраться терпения и ждать… Я хотел заняться другими, более простыми делами, но помешал прокурор.

— Кого вы обидели? С кем испортили отношения? — спросил он, пригласив меня к себе в кабинет.

— Вроде бы ни с кем, — ответил я, опешив.

— Неправда, — продолжал настаивать прокурор, — кто-то очень недоволен вами… Вот, полюбуйтесь…

С этими словами он подал мне распечатанный конверт, я заглянул в него, достал письмо и по его внешнему виду понял, что это анонимка. Текст письма был лаконичен: «Мы, жильцы дома, в котором умерла Брагина Н. В., возмущены волокитным и необъективным следствием. Дело ведется так, чтобы его закрыть, а убийцу оставить на свободе. Его должен вести другой следователь, этот подкуплен убийцей…» Текст был выполнен печатными буквами и не отличался какими-нибудь индивидуальными особенностями. Я смотрел на письмо, мысленно перебирая людей, которых допрашивал. Брагин? Отпадает автоматически. С Ладьиными вроде бы не ссорился. Лузгина? Неожиданно мое внимание привлекло жирное пятно, желтевшее в нижнем правом углу листа, и я вспомнил, что аналогичное пятно видел на анонимке, которую отдали мне Ладьины при нашей первой встрече. Что это значит?! Неужели они исходят из одного источника? Я осмотрел конверт. На почтовом штемпеле четко просматривалась буква «М». Это означало, что письмо отправлено Из района, в котором живут Ладьины, — из Московского. Неужели они авторы? Мои подозрения усилились, когда я позвонил в почтовое отделение и узнал его адрес. Он на один дом не совпадал с адресом Ладьиных…

Подозрения требовали проверки, и я избрал для этого самое верное средство — обыск, решив закрыть глаза на неминуемое обострение отношений с Ладьиными. Этот обыск оказался одним из самых сложных в моей практике. Квартира Ладьиных, состоявшая из двух комнат, была заставлена, забита не только их собственным имуществом, но и вещами, вывезенными из квартиры дочери.

— Зачем вы перетащили все это к себе?! — спросил я Ладьиных, наглотавшись пыли. — Кто дал вам право распоряжаться вещами дочери?

— Мало ли что могло с ними случиться, — ответила Елизавета Ивановна, оправдываясь.

— Так ведь вы же замок свой врезали!

— Ну и что? Замки теперь не помеха. А кто позаботится о будущем нашего внука? Брагин?

Елизавета Ивановна старалась казаться спокойной. Виктор Павлович, напротив, заметно нервничал. Стоя у окна, он поглядывал то на улицу, то на меня и беспрестанно поправлял расческой пробор на голове. Рядом с ним, на подоконнике, лежал какой-то засаленный блокнот. Не заглянуть в него напоследок было бы грешно. Я взял блокнот, отогнул обложку и сразу увидел за ней лист с жирным пятном и печатными буквами… Все последующие листы выглядели так же: это были черновики…