Все суставы Шуркиного тела от мизинцев ног до головы были напряжены в этот миг до предела, а сам он, торопясь, пиля немеющей рукой, коленом упираясь в обух топора, просовывая лезвие глубже, пилил, пока не почувствовал плечом едва ощутимое послабление — береза накренилась чуть, готовая упасть. Торопясь, из расширяющегося разреза Шурка вынул топор, пилу, отскочил в сторону, оберегаясь, а береза, набирая силу, обхлестывая ветвями деревца, разбивая стволом и вершиной снег, ахнула точно в тот проем, что еще раньше наметил ей мальчик, подрубая. Шурка улыбнулся, довольный, подошел к пню и положил на него пилу. Можно было по годовым кольцам посчитать, сколько береза прожила на свете белом, но времени лишнего не было для посторонних затей. Пень был чистый, без слома, потому что пила вышла прямо на подруб, чего Шурка и хотел. Этому тоже учил его отец. «Все надо делать так, милок, чтобы после ни перед собой самим, ни перед людьми стыдно не было», — говорил он. Вот и с пнями… Иной подрубит низко, а запилит на четверть выше подруба. Хоть береза и с креном попадет — едва сердцевину пропилив, начинают уже толкать ее рогатулиной или плечами: пилить неохота. Береза упадет, но не отсоединится от пня, как у Шурки, а задержится на изломе — излом надо топором перерубать. Или щепу от ствола отдерет — будет пень стоять с высокой острой щепой. Взглянул на пень, и сразу понятно: неумелый, а то нерадивый валил деревья.

Шурка снял рукавицы, разнизал их. Шерстяные, свернув, положил в карман пальтишка, сам остался в полотняных верхонках. Руки были теплые, но невлажные. Если всю работу вести в двойных рукавичках, руки вспотеют так, что шерстинки будут к ним прилипать, рукавички шерстяные промокнут, пока работаешь — ничего, а как поедешь обратно — застынут враз, тепла от них никакого. Снимай тогда, суй голые руки в рукава: теплее этак.

Повозившись с березой, Шурка согрелся полностью. Теперь он знал, что не даст схватить себя морозу, а как закончит, достанет сухие варежки, наденет шубейку и — домой. В полотняных верхонках рукам не так будет вольно, как в шерстяных, чувствовалось сквозь материю накалившееся топорище, но лучше потерпеть, оставить шерстяные сухими. Да еще, хотя снег сухой и мерзлый, как ни старайся, промокнут штаны чуть не до ширинки: глубокий снег, проваливаешься то и дело. Но в лес собрался — не в гости, заранее знаешь, что промокнешь по пояс, не бывает такого, чтобы из лесу сухим кругом выбрался. Это уж так положено — терпи. Повлажневшие штанины задубеют до хруста, будто в трубах ноги. Одно спасенье: беги за возом без остановки, приплясывай, отвлекайся, как умеешь, хоть песни пой.

Взяв топор в правую руку, Шурка вспрыгнул на комель березы и, покачиваясь, балансируя для равновесия руками, пробежал — экая благодать: сучков нет, и обрубать нечего — по стволу к вершине. Оставалось отрубить вершину, и — кряжуй. Спрыгнув в снег, повернулся к березе и, невысоко поднимая топор, мелко и точно тюкая, возле самой развилки, где от ствола плавно отходил толстый сук, стал перерубать. Отрубленная ветвистая макушка не мешала ни проезду, ни дальнейшей работе, оттаскивать ее Шурка не стал, выбрал поодаль березку, срубил и выгадал из нее крепкий удобный стяжок. Без стяжка — кола, который служит рычагом, никак не обойтись ни во время раскряжевки стволов, ни во время погрузки кряжей на сани. Взяв под мышкой стяжок и пилу — топор в правой руке, — Шурка подумал минуту, с какого конца начинать, и прошел опять к вершине: там если и будет зажимать пилу, легче подсоблять стяжком. Прикинув, решил распилить ствол на четыре части. Кряжи будут длинноваты немного, но ничего, дорога ровная, без раскатов, доедет. Если взять покороче и пустить пять кряжей — из двух других выйдет по стольку же, — то пятнадцать таких кряжей на воз навряд ли уложит он, а двенадцать на поперечины разместить, пожалуй, можно. Двенадцать он заберет, точно, и переживать нечего за них. Еще и сушину поищет…

Хорошо, когда береза угодила на валежину какую-нибудь, тогда при раскряжевке пилу не зажмет, разрез сам расширяется раз за разом, а если попадет в снег и на кочки, как сейчас, тогда собирай все силенки воедино. Шурка примерился и начал отпиливать первый кряж от вершины, самый тонкий. Стяжок и топор лежали на снегу рядом. Зажало немного на допиле самом. Шурка подсунул под ствол толстый конец стяжка, приподнял немного, давая раздвинуться разрезу, и, придерживая левой рукой, отпилил. Начинать с тонкого кряжа следует, комель не поднимаешь: не кряж один подымаешь, лесину всю. Живот не надорвешь — стяжок переломится. Продвигаясь с пилой к комлю, тяжелее было брать на излом кряжи — трещал стежок, Шуркино сердце, кажется, останавливалось, но лесину он раскряжевал и, не передыхая ничуть, пошел ко второй березе, от нее — к третьей. «Не суетись, — мысленно говорил себе, — а поторапливайся. Суетой запаришься скорее, силы последние потеряешь».

Так же он подрубал их, запиливал, склонившись, а потом пилил, поправляя сползающую на глаза шапку, толкал плечом, допиливая до конца, чтобы срез был чистым. Березы послушно упали в нужную сторону, Шурка свалил их одна на другую, наперехлест, верхнюю кряжевать было легко, но нижнюю так вдавило в снег, между кочек и пней, что он измучился, пока раскряжевал. И сам не рад был такому повалу. Отбросив ветки, развернул стяжком поудобнее кряжи и, перед тем как вывозить их на дорогу, маленько отдохнул. Разгоряченному работой, ему нельзя было присесть на пенек или кряж, нельзя было постоять — сразу охватит холодом — и он, зажав под мышкой верхонки, надев шерстяные варежки, сунув руки в карманы, медленно ходил туда-сюда, расслабляясь телом, отдыхая в самой ходьбе. Спину выпрямлял, плечами поводил-шевелил. Верхонки стали сырые и мерзлые, но не продраны пока, ниже колен мокры были штанины, выпущенные на валенки, мокро понизу пальтишко. И штаны, и пальтишко, оберегаясь, нигде не зацепил он сучком, не порвал. Штаны были рабочими — пустяки, их и верхонки можно и порвать, но пальтишко надо беречь для улицы и школы. Его еще братья будут донашивать.

Шурка чувствовал, что уже устал, но старался не думать об этом, так как сделана была всего треть работы, а впереди еще дорога. И есть он хотел. Обычно он брал в карманы сушеные свекольные или морковные паренки и, работая, сосал, жевал их, успокаивая желудок, но сегодня как-то не вспомнил о паренках, собираясь. Мать мыла свеклу и морковь, нарезала дольками, ставила после протопа в чугуне в большую печь — парить. Потом свеклу и морковку раскладывала на жестяные листы и опять отправляла в печь — сохнуть. Получались паренки. Ими частенько заваривали чай, когда нечем было заварить, паренки носили в школу, ели дома. Шурка брал их в бор. Свекольные были приторнее морковных, но и их поедали без остатка. Мать только и успевала что парить…

Шурка тягуче сплюнул в снег и стал осматриваться, не видно ли чего. Кажется, пусто совсем в лесу. Но лес, знал он, пустым никогда не бывает. Дятлы стучали. Приглядевшись, заметить можно мелкую цепочку следов от одного пенька к другому. Горностай пробежал либо какой другой зверек. Маленькие совсем пташки перелетали с куста на куст. Как они живы, удивительно прямо. Такие крошечные, им бы, милое дело, в жаркие страны улететь, в августе еще. А они здесь, в бору морозном, заснеженном. Порхают, корм ищут. Чем же они питаются зимой, интересно? Видно, что-то находят, раз живы. А в дуплах, не разыскать, белочки сидят, угревшись. Запас еды у них с осени, не надо высовываться на мороз. Глухари небось притаились в густых сосновых лапах, дремлют, поджав ноги. Филин где-то тут живет в глуши, хохочет по ночам, пугает. Ворон — древняя птица (Шурка читал о нем). Морозным днем, случается высо-око протянет ворон над деревней, редко и хрипло крича. Где он гнезда вьет? На каком дереве? Чем выкармливает птенцов своих? Посмотреть бы…

Красиво зимой в бору. Тихо, таинственно. Снег мягкими увалами лежит всюду. И так охота заглянуть, узнать, а что там, дальше? Да холодно. Шурка любит бывать в бору в марте, в последних числах. Дороги еще держатся, дни большие, небо высокое, простор во все стороны, солнце. Тепло в полях, тепло в бору. Сосны оттаяли, сбросили снег с ветвей, хвоей пахнет — не надышаться. А дятлы стучат наперебой. Шурка, увязав воз, перед тем как уезжать, сядет на пригретую валежину возле разведенного костра, посидит рядышком с огнем, послушает бор, подумает. Сучья сосновые трещат в огне, трещит хвоя, шипит снег, отступая от костра темной каймой, хорошо. Сидел бы и сидел. В марте свободно два раза успеваешь за день световой обернуться в лес. Не спешишь сильно.