— Вот и вам бы так, Марья Васильевна! — поддержал землемера его молодой помощник, таскавший треногу. — Вместо сенников кровати! И нам выгода!

Марья Васильевна отшучивалась: на своих постояльцев ей не пристало обижаться. За постой и кружку парного молока она с каждого брала по десятке в день. Месячная прибыль от всех этих землемеров, археологов, торфяников, заготовителей, охотников и рыболовов намного превышала заработок Степана. И ее испугало, когда Наташа, стукнув узкой ладонью по столу, вскричала тонким, резким голосом:

— Перестаньте!

— Уж и посмеяться нельзя? — примирительно сказал рослый землемер. — Мы же по-доброму…

Наташа, сухо блеснув глазами, выбежала из комнаты.

— Молочка холодного принесть? — спросила Марья Васильевна, чтобы загладить резкость дочери.

Она сходила в погреб, напоила землемеров молоком, накрыла телевизор скатеркой, поставила на него глиняного коня в красных и желтых яблоках и тут же выкинула происшедшее из головы. Слишком много было у нее дел, чтобы задерживать внимание на пустяках.

Никогда, даже в самую трудную пору жизни, не одолевали так Марью Васильевну заботы, как в нынешние благополучные дни. Ей даже казалось удивительным, как могла она прежде так беспечно жить. Теперь день стал для нее короток. Всем надо постелить, за всеми прибрать, только поутру три раза самовар поставить, полы что ни день мыть: сами же наследят и еще обижаются, что грязно. Стирки тоже прибавилось, а тут еще вершу ставить — Степан наотрез отказался: не положено, мол, — рыбу коптить. Особых забот требует Пеструха, Марья Васильевна частенько наведывается теперь на колхозную ферму, чтобы разузнать всякие секреты у многоопытной завфермой Макарьевны: как перед дойкой вымя массировать, как чередовать корма? Пастуху она положила «калым», чтобы на выпасе отводил Пеструхе место получше. Пеструха выделялась по надою из всех поселковых коров, но колхозным уступала, это и злило и угнетало Марью Васильевну. Видать, Макарьевна что-то таит от нее, и она без устали пытала старуху.

— До чего же ты в этом деле настырная! — дивилась Макарьевна. — Знаешь, вступай в колхоз да определяйся ко мне на ферму.

За всеми своими делами не забывала Марья Васильевна и старого своего рукомесла: валяла валенки чуть не для всего поселка. А тут еще, не ровен час, в поселковом магазине чего пропустишь иль запоздаешь в городской универмаг к завозу товаров, да и семья, и дом, и огород немало забот берут.

Другому бы не выдержать такой жизни, но Марье Васильевне груз был по плечу, недаром в молодые годы работала она укладчицей шпал на железной дороге. Все же к ночи она валилась с ног от усталости и спала мертвым, черным, без сновидений сном. Хоть бы Наташа ей в чем помогала, но дочь сторонилась всех ее дел, а Марья Васильевна как-то странно робела перед ней. От Степана тоже не было пользы. Он, правда, плотничал в свободное время, да без толку. Вот, перебрал плетень соседке, вдове Парамоновой, сколотил для нее скворечню. С Парамонихи что возьмешь, сама с двумя детьми еле перебивается. В другой раз Степан долго мастерил большую садовую скамейку со спинкой и на железных ножках. Марья Васильевна, боясь, что он продешевит, спросила, чей заказ. Оказалось, ничей. Степан мастерил скамью, чтоб поставить ее на высокой стороне берега, под развесистым вязом, откуда открывался красивый вид на реку и на дальнюю окрестность.

— Уж если пришла блажь, так поставь скамейку хоть у нашего причала! — озлилась Марья Васильевна. — Будет мне где присесть, как за вершами хожу.

— Нет, — упрямо сказал Степан, — оттуда вид красивше.

Он покрасил скамейку в зеленый цвет и отволок ее к вязу.

Марья Васильевна отчасти понимала недовольство мужа и дочери. Конечно, тут были свои издержки. Семье пришлось потесниться: сама она, как в прежние годы, опять спала на одной кровати с Наташей, Колька — с Витькой, а Степан — на печи. Молока хватало только на постояльцев, и так будет, пока она не добьется от Пеструхи прибавка. В избе толкотно и шумно, «как на вокзале», по словам Наташи, хотя она сроду вокзала не видела. А взять с другой стороны: Колька без памяти рад, что у них по лету живут археологи, он все ведет с ними какие-то разговоры, нанялся им в помощь, так что парень теперь и при деле, и при деньгах; Витька с утра увязывается то за землемерами, то за торфяниками в их походы, не путается под ногами и тоже приобыкает к настоящему делу. Главное же, Марья Васильевна знает свою правду: не для себя же она старается. Ей и впредь одной тащить этот воз, пусть седоки иной раз и поворчат в своем неразумии. Должен же кто-то в семье взять на себя самую трудную ношу, вот она и взяла…

Ближе к обеду, выйдя на огород накопать картошки, увидела Марья Васильевна возле погреба Степана и Витьку. Они с увлечением строили самолет из тонких щепочек и лоскутков и даже не заметили ее. Обида сжала сердце Марьи Васильевны, впервые она пожалела себя.

— Вот это дело как раз по тебе, — уронила она Степану, проходя мимо.

Степан поднялся с колен, отряхнул стружку.

— Что с тобой, мать? — спросил он участливо, заглядывая ей в глаза.

— Стараешься, маешься для семьи, и хоть бы доброе слово услышать! Наташа волчонком глядит, Коля с Витькой вовсе от дому отбились, а про тебя не знаю что и думать.

— Чего про меня думать?.. — потупившись, молвил Степан.

— А то, что никакой от вас помощи нет. Для кого я в самом деле надрываюсь? Для себя, что ли?

Степан поднял добрые голубые глаза.

— Да не нужно нам это, мать. Ну ее к богу в рай, такую жизнь! Ты нам нужна, понимаешь? Нешто так люди живут?..

— Мне другие не указка! — сердито перебила Марья Васильевна, не таких слов ждала она от Степана.

Из окна избы выглянул землемер.

— Тетя Маша! Как насчет самоварчика?

— Сейчас поставлю, Трифон Захарыч! Вот только картошки накопаю!.. — откликнулась Марья Васильевна и заспешила в огород.

Степан вздохнул и вернулся к Витьке.

Вечером, когда Марья Васильевна вышла опорожнить поганое ведро, Степан, стоя посреди улицы, разговаривал о чем-то с соседкой, вдовой Парамоновой. Конечно, ничего в этом не было, Степан и прежде обменивался с ней словом. И все же Марью Васильевну кольнуло. То ли потому, что Степан улыбался, а в последнее время она редко подмечала у него улыбку, то ли потому, что Парамониха как-то ласково глядела на Степана. Снова вспомнилось ей, что весной Степан сколотил для вдовы скворечник, подправил плетень, и на душе стало тревожно и смутно. Конечно, почему бы и не подсобить одинокой женщине, она и сама в прошлом году задаром сваляла ее детям валенки, можно и поболтать по-соседски. Но надо же знать меру, и уж подавно незачем привлекать внимание всей улицы! С этой вдовой и вообще-то надо держать ухо востро: ведь до сих пор неизвестно, кто отец ее чернявой Соньки…

Степан распрощался с Парамоновой и пошел своей дорогой. Вдова поглядела ему вслед и, опустив голову, побрела к своему дому. Чудна́я она, право! Вечно носит одно и то же стираное-перестиранное белое платье, схваченное в талии широким черным, истершимся кушаком. Легкие, тонкие и густые волосы ее всегда не покрыты, будто встрепаны ветром, лицо бледное, большеглазое, задумчиво-растерянное. Ни с кем не дружит и если не расписывает коней и петухов для артели деревянной игрушки или не возится по хозяйству, то без толку бродит над рекой или часами стоит у плетня, не замечая того, что творится вокруг. Да, чудна́я и вредная женщина; мужики, известно, всегда клюют на таких вот, отрешенных от земного дела баб. То-то Степан стал чуждаться домашних хлопот…

За всеми своими делами Марья Васильевна вскоре позабыла о Парамоновой, но на другой день вдова сама напомнила о себе. Она пришла на двор, когда Марья Васильевна колола ольховые полешки для копчения рыбы, и как-то вяло, будто ожидая отказа, попросила тачку. То ли из-за ее вялого голоса, но у Марьи Васильевны прямо из головы вон, что в сарае у них валяется старая тачка.

— Нету! — бросила она коротко.